| nigilist пишет: |
| Просто тенденция всех этих допинг-тестов и последствий - крайними остаются спортсмены. И ладно, если говорим о взрослых, но спортсмены возраста Валиевой - ну нафига так портить спортивную карьеру девушке. |
Вот та цитата из Антуана Сент Экзюпери, "Ночной полёт", о которой я вспоминал.
| Цитата: |
| Медленно перелистывал он бумаги. «В ходе разборки мотора 301 в Буэнос-Айресе замечено… Наложить на виновного строгое взыскание.» Он подписал. «На посадочной площадке Флорианополиса вопреки инструкциям…» Он подписал. «В дисциплинарном порядке заменить начальника аэродрома Ришара, который…» Он подписал. Боль в боку затаилась, но не уходила; она жила в Ривьере как нечто новое, придавая жизни новый смысл, и заставляла Ривьера думать о себе самом — думать с горечью: «Справедлив я или несправедлив? Не знаю. Я караю — и число аварий сокращается. Ответственность за аварии лежит не на человеке, а на какой-то безликой силе, и овладеть этой силой можно лишь тогда, когда держишь людей в руках. Будь я всегда справедлив, каждый ночной полет превращался бы в игру со смертью». Ривьера вдруг охватила усталость; большого труда стоило ему так неумолимо стоять на своем. Он подумал: «А как хорошо было бы пожалеть людей…» Погруженный в свои мысли, он по-прежнему перелистывал бумаги. «…что до Робле, то с сегодняшнего дня он не числится больше в составе нашего персонала.» Ривьер вспомнил старика Робле, вспомнил вчерашний разговор: — Урок. Это будет хороший урок для остальных. — Но, мсье!.. Взгляните, мсье!.. Потрепанный бумажник, в нем — старый газетный лист: молодой Робле сфотографирован рядом с самолетом. Ривьер видит, как дрожит в старческих руках наивное свидетельство былой славы… — Это было в девятьсот десятом, мсье… Ведь это я собрал первый в Аргентине самолет! Я в авиации — с девятьсот десятого года… Двадцать лет, мсье! И как вы только можете говорить… А молодые!.. Они будут смеяться надо мной в цеху… Ох, как они будут смеяться! — Это не относится к делу. — А мои дети, мсье! У меня дети!.. — Я вам уже сказал: вы получите место подсобного рабочего. — Но мое достоинство, мсье, мое достоинство! Подумайте, мсье, двадцать лет в авиации, старый рабочий — и вдруг… — Место подсобного рабочего. — Я отказываюсь, мсье, отказываюсь! Старческие руки дрожат, и Ривьер старается не смотреть на эти морщинистые, загрубевшие, такие прекрасные руки. — Место подсобного рабочего. — Нет, мсье, нет… Я хочу вам сказать… — Можете идти. «Я прогнал с такой жестокостью не его, — думает Ривьер. — Я прогнал зло, за которое он, быть может, и не отвечает, но орудием которого он стал. Ибо обстоятельствами надо управлять — и они повинуются, и ты созидаешь. Да и людей созидаешь. Или устраняешь, если они — орудие зла». . . . «Я очень устал, — думал Ривьер. В нем поднимался какой-то ласковый жар. Он постучал по бумаге, подумал: — Я так любил лицо этого старого товарища…» И снова увидел руки старика, снова вспомнил, как они слабо вздрогнули, словно их пальцы хотели крепко сплестись. Достаточно было сказать: «Ну ладно, ладно, оставайтесь», — и по старым рукам пробежала бы волна радости, грезил Ривьер, и эта радость, о которой сказало бы не лицо, сказали бы старые рабочие руки, — эта радость была бы для Ривьера самой прекрасной радостью в мире. «Разорвать бумагу?..» Семья старика, его возвращение вечером домой — и скромная гордость: — Так, значит, тебя оставляют? — Еще бы! Еще бы! Ведь это я собрал первый в Аргентине самолет! И молодежь в цеху не будет больше смеяться, и к старику опять будут относиться с уважением… «Разорвать?» . . . «Странно видеть, как берут верх случайные обстоятельства, как проступает наружу огромная темная сила, та самая, что приводит в смятение бескрайние девственные леса, та самая, что растет, ширится, неистово бьет ключом повсюду, где только затевается большое дело.» Ривьеру подумалось — под натиском тонких лиан рушатся гигантские храмы. «Большое дело…» Ривьер пытался убедить самого себя: «Эти люди… Я люблю их. Я борюсь не с ними, а с тем злом, которое действует через них…» |
