« Я всегда любил представлять что-нибудь на публике. У мамы в гостях часто бывало много народу, и ничто мне так не нравилось, как танцевать босиком перед гостями. От моих танцев взрослые приходили в ужас. Заканчивались мои выступления тем, что меня укладывали спать, и я, лежа в постели, размышлял над тем, как несправедлив мир, и придумывал способы мести...
Задолго до того, как я узнал о существовании фигурного катания, я решил стать танцором. И — о счастье! — мне разрешили посещать классы балета вместе с моей сестрой. Я ехал на занятия в автобусе и думал, что мое будущее решено. Я должен стать великим танцором. Моя мечта длилась ровно тридцать минут. Оказалось, что я никуда не гожусь. Я сбивался с ритма, путал левую ногу с правой. Меня выгнали. Мне было пять лет.
Прошло два года, и сестра решила взять меня на ледовый карнавал, в котором участвовала. В тот момент, когда я увидел ее на коньках, я понял, что хочу уметь кататься. Меня приняли в школу фигурного катания, и через семь месяцев состоялся мой дебют. Это был очередной ледовый карнавал — я там хотел произвести своим выступлением сенсацию. Поэтому я тренировался, тренировался и тренировался... Помню, я выступил так хорошо, что мне аплодировали стоя...»
Впервые в чемпионате мира Толлер Крэнстон принял участие в 1970 году. Дебют был скорее неудачным, чем успешным,— он не вошел в первую десятку. Но что было главное — его не заметили, а этого честолюбивый Толлер простить не мог. Кому? Себе, за то, что не хватило выдержки и он сорвал подряд несколько прыжков; судьям, которые, посчитав его катание слишком женственным, не стали баловать высокими оценками; болельщикам: в тот первый его чемпионат мира болельщики не обратили на него внимания.
А ему нужно было внимание. Нужно было, чтобы тысячные аудитории крупнейших спортивных арен замирали, а потом взрывались аплодисментами. Ему прежде всего нужна была в союзники публика — для веры в себя, в свои возможности, в правильность пути, который он выбрал. Он жаждал выражения восторгов, но даже не в свой адрес, а в адрес того направления в фигурном катании, приверженцем которого с самого начала являлся.
Хотя, пожалуй, тогда — в 1970 году — он еще не задумывался над своим направлением в фигурном катании. Он катался так, как это у него получалось, как ему было естественно. А естественно было артистично. И не удивительно; к тому времени он уже закончил Школу изящных искусств в Монреале и считал себя профессиональным художником. Правда, этого художника никто не знал, но ведь у него было все в будущем...
Хотя так ли? Иногда ему хотелось все бросить — и краски, и коньки. Натура очень мягкая и нежная, если хотите, он всегда страдал от несправедливости. А несправедливости вокруг него было сколько угодно. И одним из главных его мучений с самого начала было то, что судьи отказали ему в своем расположении.
«...В 1968 году я хотел попасть в сборную страны, чтобы выступить на Олимпийских играх в Гренобле. Я катался, как сумасшедший. Я был пятым в «школе». Я хотел добиться места в сборной, которое принадлежало не мне, но которого я страстно желал. Никогда меня так не принимали: когда закончилась музыка, все, весь стадион встал.
Но потом судьи показали оценки... Они не поняли моего катания. Публика ревела, а я пошире раскрыл глаза, чтобы слезы не закапали. Как раз в тот момент я увидел Элен Бурку, которая позже стала моим тренером и другом. Она взяла меня под руку и увела с арены. «Кончай реветь,— сказала она.— Выйди к ним, гордо подняв голову. Будь счастлив — ты. самый артистичный фигурист в мире». С того самого выступления начались колебания в оценках судей. Но с тех пор я никогда не давал волю слезам...
Осенью 1969 года я жил в Лейк-Плэсиде. В гараже. 51 платил за тренировки тем, что охранял общественные земли. Еще мне платили бесплатной едой, и к концу сентября я совсем из-за этого вышел из формы. Все, казалось, было за то, что я должен вообще бросить фигурное катание. Но словно огонек еще теплился внутри меня.
Я вспомнил о Бурке. Мне просто необходимо было, чтобы кто-то дисциплинировал меня. Я решился позвонить ей. Дрожащим голосом я попросил ее тренировать меня. «Конечно,— ответила она,— но не надейся, что я смогу тебе многим помочь...»
Я все бросил и немедленно приехал в Торонто. За четыре недели меня выгнали с четырех квартир. Мои краски пачкали мебель, да и их запах не был по вкусу хозяевам. Однажды вечером я пришел на каток со всеми своими вещами. Бурка была поражена. Она пригласила меня пожить у нее, пока я не подыщу себе квартиру. С тех пор прошло немало лет, а я все еще «квартирант» Элен Бурки...»
Вот так одинокий Толлер Крэнстон нашел единомышленника в лице своего нового тренера. Потому что оба они порознь мечтали об одном и том же — о фигурном катании, которое рядом с искусством или само искусство, о спорте, который сможет передавать настроения человека, его чувства, о спорте, который сможет выразить человеческую душу.
Но пока что приближался лишь первый его чемпионат мира, как мы уже знаем, не принесший ему лавров. Начинались новые — семидесятые — годы, и они чувствовали, что где-то рядом нечто совсем новое, и мучительно искали его.
И для Толлера не так уж важно было, что с 1971 года он начал подряд каждый год завоевывать золотые медали чемпиона Канады, что постепенно он вошел в число лучших фигуристов мира (в Саппоро на олимпийском турнире он был девятым, в 1972 и 1973 годах на мировых первенствах — пятым), главным были поиски. Поиски нового. И, наконец, два канадских старателя нашли золото...
«Самый важный шаг, который я когда-либо сделал в фигурном катании,— это когда я создал «Паяцев». Трагический образ, созданный Леонковалло, очень человечен. И когда я перенес оперу на лед, началась новая эра в моем фигурном катании, во всей моей жизни. Дверь была открыта...
Помню вечер, когда были созданы «Паяцы». Это было странное ощущение, когда чувствуешь, что находишься на пороге прекрасного. Обычно я обращаю внимание на других фигуристов нашего клуба, которые тренируются вместе со мной. Но в тот вечер я просто выбросил их из головы. И хотя программа только рождалась, все они ушли со льда. Они, наверное, понимали, что со мной происходит. И вдруг я увидел: за окном катка на меня смотрели молодожены и их друзья. Потом они — человек шестьдесят — вошли на каток. Они долго стояли. И у многих были слезы на глазах...
Дебютом «Паяцев» был Мюнхенский чемпионат мира. Я ужасно откатал «школу», но в произвольной программе был первым и занял общее третье место. Перед показательными выступлениями я на тренировке повторял «Паяцев». И был потрясен: в зале собралось более двух тысяч человек. Все ждали.
Наконец, пришло время выступления. «Олимпия-хал-ле» был переполнен. Аудитория — спокойная, внимательная, оценивающая. Как только я начал программу, то почувствовал: словно электрический разряд пробежал по публике. Они поняли! Мы открыли дверь в завтра... Мы вошли в четвертое измерение, и все здесь было возможно. И тогда я понял, что могу все...»
Какие прекрасные слова: «и тогда я понял, что могу все». Он наконец нашел то, что искал. Нашел самого себя. Крэнстон принес на лед человеческий характер, человеческую трагедию. И выразил ее так, что образ его стал дорогим для миллионов людей.
Наконец он обрел авторитет у публики. Даже консервативные судьи смирились с его манерой выступления, и за произвольные программы Толлер стал получать на чемпионатах мира высшие баллы.
Чемпионом ему, однако, стать никак не удавалось. Парадокс: фигурист, ставший на какое-то время законодателем мод в фигурном катании, лидером его так и не стал. И пожалуй, дело не только в «школе», в которой Крэнстон зарекомендовал себя отъявленным двоечником. Было и еще кое-что.
Они пришли в фигурное катание почти одновременно — Хоффман, Ковалев, Карри, Волков. Сначала были на вторых, если не на третьих ролях,— вслед за Непелой, Перра, Четверухиным. Но пришла, наконец, и их очередь.
Сначала «прорезался» Ковалев, ставший бронзовым призером первенства мира. Потом, в 1974 году, чемпионом мира стал Хоффман. Через год в лидеры вышел Волков. 1976 год, как известно, был годом Карри. Крэнстон, во время выступлений которого лед был усыпан цветами, был в 1974 году, как мы уже знаем, третьим, год спустя — четвертым, на Олимпиаде в Инсбруке завоевал бронзу, а на чемпионате мира-76 был вновь четвертым.
Может быть, виной всему то, что соперники Толлера Кранстона оказались талантливыми учениками. Они перенимали у Крэнстона все лучшее, все его находки и шли дальше собственными путями. Такой спор фигуристов способствовал развитию фигурного катания, но превращал Крэнстона в вечного неудачника.
Потому что никогда бы Джон Карри не стал чемпионом мира, если бы внутренне он не пытался доказать Крэнстону, что он ничуть не менее артистичен, чем канадец. Именно желание доказать это заставило Карри искать новые пути в спорте, да и нашел он их, тоже споря с Кранстоном, противопоставив современному балету Крэнстона классический балет.
Да и Ковалеву без внутренней дискуссии с Крэнсто-ном не создать своего «Тореодора». Потому что именно канадский фигурист первым почувствовал вкус к жесту в фигурном катании, к жесту, который помогал в создании художественного образа.
Тут, правда, автор вступает в конфликт с самим Кранстоном, поскольку называет его родоначальником этого самого художественного направления в фигурном катании. Хотя сам Толлер Крэнстон в своей книге, которая так и называется «Толлер» и которую мы уже цитировали раньше, писал:
«Меня называют пионером художественного катания. И хотя мне не очень-то по душе подобного рода титулы, я понимаю, что люди подразумевают под «пионером». Но ведь настоящим первооткрывателем был отец современного фигурного катания — Джексон Хейнс. Он был на сто лет впереди своего времени. Великий фигурист! К сожалению, его понимали немногие. Странно, но в ночь перед смертью он писал: «Я предвижу, что пройдет еще сотня лет, и только тогда мои мечты о художественном катании станут явью». Он умер в Финляндии в 1879 году.
Между ним и мной так много общего... Мы родились в Канаде, нас не понимали, он тоже был художником...»
Так или иначе Толлер Кранстон оказал огромное влияние на развитие фигурного катания. И теперь вслед за ним уже и другие фигуристы идут в своих программах прежде всего от музыки, создавая па льду образ. И, думается, именно в этом будущее фигурного катания.
Сам Толлер только один раз в жизни отошел от своих принципов — и, к своему несчастью, на главном, возможно, турнире своей жизни — на Олимпиаде в Инсбруке. Читатель, наверное, помнит, что от того выступления канадского фигуриста осталось какое-то странное чувство. Казалось бы, все было на месте: блестящие прыжки, необыкновенные дорожки, удивительные вращения. Но не было Крэнстона, того Крэнстона, о котором говорили, что в его катании есть что-то «дьявольское», за что в средние века он не избежал бы костра инквизиции. Был обыкновенный классный фигурист, но для того чтобы добиться успеха ныне, благодаря стараниям самого Толлера, одного класса уже недостаточно.
Расстроенный своими неудачами в олимпийском году, он после окончания чемпионата мира-76 в Гетеборге уто-ппл в канале свои коньки.
Любовь к искусству и спорту Крэнстону привили его родители. «Моя мать по призванию — художник,— рассказывал он,— но ей пришлось воспитывать четырех детей. Так что профессиональным художником она так и не стала. Мой отец менеджер фирмы по добыче угля. Получается так, что мать дала мне душу, открытую для ис< кусства, а отец, прекрасный спортсмен, тело атлета».
Его день начинается в шесть утра. С семи до половины одиннадцатого он тренируется на льду. Затем два часа рисует. Рисует дома, в своей студии. Потом — с часу до четырех — еще одна тренировка. Потом он возвращается домой и опять рисует. «До тех пор, когда уже просто не могу рисовать. И тогда я ложусь спать, чтобы завтра начать новый день...»
«Каждый спортсмен должен мечтать о чемпионской медали,— продолжал Толлер.— Я не исключение. Но ведь дело не только в том, сколько тренироваться. Нужна удача. Она необходима в любом соревновании, но спорт есть спорт, а удача приходит не ко всем.
Я думаю, что титул чемпиона мира вовсе не означает, будто фигурист — сильнейший в мире. Но это звание — важное достижение. Было бы нечестно сказать, что я не заинтересован в золотой медали. Я мечтаю о ней, но моя жизнь не направлена только на достижение этой цели. В конце концов я прежде всего художник. Но спортивная победа будет означать для меня, что мои взгляды на фигурное катание, которые далеко не все сейчас принимают, будут наконец-то признаны. Чего я хочу больше всего — так это оставить после себя заметный след в фигурном катании. Дать ему новое направление».
Они очень близки друг другу — Крэнстон-фигурист и Крэнстон-художник. В обеих областях своей деятельности он пытается выразить себя. Это способы его самовыражения. Но, как сам он считает, духовное выражение личности гораздо более глубокое, чем физическое. Реализовать духовную сторону человека полностью невозможно. Нет предела. Можно продвигать и продвигаться вперед. В спорте предел этот есть. Пока есть — считает Крэнстон. «В конце концов изобразительное искусство существует и развивается в течение многих тысячелетий. А спорту, фигурному катанию в частности, чуть больше столетия...»
У него все время масса дел. Кроме катания и живописи, у него тысяча других забот. В течение года он готовил публикацию своей книги «Толлер», где все сделано его руками — и текст, и стихи, и рисунки, и оформление. Доход от продажи этой книги пошел Федерации фигурного катания Канады. Толлер уже сегодня чувствует себя обязанным помогать молодым фигуристам.
Он — президент Канадского фонда борьбы против рака. Под рождество фонд продает специальные марки, а прибыль от их продажи идет на разработку новых средств борьбы против этой болезни. Он верит, что когда-нибудь такое средство будет найдено, и в этом будет частица и его труда.
Его спрашивали, как у него хватает времени на все дела.
«Знаете,— отвечал он,— просто я стараюсь делать как можно больше. Если я чего-то не делаю, то чувствую себя виноватым. Я все время думаю о том, что еще должен сделать. Поэтому, если у меня и случается свободный промежуток времени, он не доставляет мне удовольствия.
Я люблю людей, которые всем интересуются, которым интересно жить. Я ненавижу людей, которым скучно, все время скучно. Я ненавижу людей апатичных к окружающему их миру. Мне интересны только люди, которые заняты делом. Мне интересен любой, кто занимается делом, которым я не занимаюсь. Мне дела нет до математики, но если кто-то другой рассказывает мне о ней, мне интересно. А что касается дружбы, то здесь меня волнует только одна черта — верность. Может быть, поэтому я тренируюсь у Элен Бурки. Она настоящий товарищ, верный вс всех удачах и неудачах...»
| 
