 Если бы была создана мировая спортивная «Табель о рангах», то, не сомневаюсь, русский спортсмен Николай Панин-Коломенкин занял бы в ней одну из первых строк.
Что дает мне право столь безапелляционно утверждать это?
Прежде всего, конечно, сама спортивная биография этого выдающегося спортсмена. В самом начале его спортивного пути врачи вынесли единодушный вердикт: у юноши слабое сердце, физические нагрузки ему категорически противопоказаны. Но он уже был увлечен спортом, он создавал для себя собственные тренировочные программы. И за несколько лет стал не только отличным бегуном, яхтсменом, велосипедистом, но и вышел в ряды лучших русских фигуристов и стрелков.
Сегодня каждый молодой фигурист знает, что Николай Панин-Коломенкин был первым русским чемпионом Олимпийских игр. Это случилось на Олимпиаде в Лондоне в 1908 году.
Но мало кто помнит о том, что стрелок из пистолета Николай Панин-Коломенкин спустя двадцать лет, когда ему было более пятидесяти лет, стал чемпионом Первой Всесоюзной спартакиады, обыграв десятки молодых стрелков, которым он годился в дедушки!
Удивительное спортивное долголетие Николая Пани-на-Коломенкина было как бы проекцией его удивительной душевной молодости. Он всегда был окружен молодежью, он всегда смотрел в будущее и своими трудами старался ускорить приход этого будущего. Великий русский спортсмен был еще и великим педагогом, тренером, ученым. Сегодня миллионы советских юношей и девушек ежегодно выполняют разрядные спортивные нормы. Но следует напомнить, что создателем самых первых разрядных спортивных нормативов в мире, человеком, на десятилетия обогнавшим свое время, был именно Панин-Ко-ломенкин. Это он в начале века разработал и ввел классификационные разрядные нормативы с выдачей специальных значков в группе петербургских фигуристов.
После своей победы на олимпиаде Николай Александрович оставил выступления на ледовой арене, но зато полностью смог отдаться педагогической деятельности. Именно в этот период он создал первый в мире учебник по фигурному катанию, в котором обобщались все основные технические приемы этого вида спорта. В течение сорока лет он вносил в этот учебник различные дополнения, расширял его и углублял. И сегодня учебники Панина-Коломенкина остаются самыми объемными, дающими «пищу» не только мышцам, но и уму, поскольку в них неизменно уделяется много внимания нравственному воспитанию спортсменов и тренеров, анализу фигурного катания как вида спорта, который объединяет в себе и спорт и искусство.
Мы всегда будем с благодарностью вспоминать о человеке, который открыл удивительные страницы спорта, задумываться над советами, которые он оставил нам, изучать шаг за шагом его жизнь, деятельность и, конечно же, его спортивные подвиги, ибо в них раскрывается личность этого выдающегося спортсмена.
Таким подвигом была и победа на олимпиаде, о которой мы сегодня и расскажем нашим читателям.
ОЛИМПИАДА — 1908. ДЕНЬ ПЕРВЫЙ
Сальхова и Панина было трудно отличить. Постановка и движения у Панина были изящнее, в то время как у Сальхова фигура выходила большего размера. Самыми трудными фигурами в школьном катании были восьмерки с петлями и со скобами. Панин исполнил восьмерку с петлями с большой легкостью и грацией. Сальхов был аккуратен и силен...
(Из «Официального отчета об Олимпийских играх в Лондоне 1908 г.»)
Мягкий свет, струившийся с застекленного потолка и сплошь прозрачных стен, создавал почти домашний уют. Он пытался сгладить острые углы и размыть тени. При-
глушал звуки, и голоса фигуристов и зрителей были почти не слышны. Мягкий ровный свет обволакивал тело и даже убаюкивал — невинная иллюзия мира и покоя на олимпийском катке «Принсесс-холл» в Лондоне.
Как предательский удар кинжала, неожиданно тишина была вспорота возгласом:
«Разве же это восьмерка? Она совсем кривая!»
Голос Ульриха Сальхова, семикратного чемпиона мира, звучал истерически тонко, чуть ли не визгливо.
«Вот и началась его психическая атака»,— с некоторым сожалением подумал Панин. Поначалу даже злости и возмущения не было, только чувство неловкости из-за того, что выдающийся спортсмен ведет себя так неспортивно. Панин был готов к тому, что Сальхов позволит себе распуститься, что он умышленно будет мешать ему. Он знал этого фигуриста давно, не раз пути их скрещивались на льду, и не слишком сложная психология давления на судей и противников, к которой прибегал неизменно Сальхов, Панину была абсолютно ясна. И все-таки, хотя и предупредили его накануне, что Сальхов вновь примется за свои штучки, Панин был искренне огорчен: ведь это же олимпиада, это продолжение олимпийских традиций, призванное укреплять и развивать дружеские международные связи!..
Он стоял у самой границы катка. Лед серебрился вдали и матово светился рядом с ним. Снежная пороша окружала след его безукоризненной восьмерки, изъянов не было — он видел теперь это совершенно отчетливо. Истерика Сальхова могла бы вызвать только улыбку сожаления, если бы на льду не стояли судьи и не шли бы олимпийские состязания фигуристов.
«Ну да ладно, не впервой видеть таким Сальхова, авось к следующей фигуре возьмет себя в руки»,— думал Панин. Но думая так, вместе с тем не сомневался, что Сальхов в руки себя не возьмет и что продолжение психической атаки вскоре последует...
Впервые он увидел этого шведа — мирового чемпиона— зимой 1901 года. Только-только стало известно, что новым чемпионом мира стал Сальхов, победивший первого официального чемпиона мира (1896 год) Гилберта Фукса из Мюнхена. Об этой победе ходили тогда самые разные — в основном неблагоприятные для Сальхова и шведских судей — слухи. В частности, было известно, что
чемпионат мира в Стокгольме обслуживала бригада из четного (шесть) количества судей. Это нарушение правил, неизвестно почему, было санкционировано Международным союзом конькобежцев, чья штаб-квартира, кстати сказать, располагалась в столице Швеции и чьим президентом был известный деятель шведского спорта Виктор Балк.
В результате на Стокгольмском чемпионате голоса судей разделились поровну, и Сальхову присудили победу, поскольку он имел сумму баллов чуть выше, чем Фукс.
Через несколько дней после чемпионата чемпион и экс-чемпион должны были прибыть в Хельсинки, и вот тогда-то комитет «Общества любителей бега на коньках» решил пригласить их на международные соревнования в Юсуповском саду. А перед этим отправить в Хельсинки — для знакомства с особенностями тренировки и стиля сильнейших фигуристов — группу русских фигуристов, среди которых оказался, естественно, Панин.
Сравнение было явно не в пользу русских, даже чисто внешнее. И Фукс, и Сальхов выглядели изящными, тонкими, стройными в своих гладких черных трико и облегавших талию легких курточках. Панин понимал, что пиджак, в котором он катался, широкие короткие шаровары и толстые чулки, конечно же, не делают спортсмена внешне изысканным, даже если у него превосходная фигура. «Конечно, судьи учитывают и внешнее впечатление, его просто нельзя не учитывать,— думал Панин.— Однако же мы-то чем виноваты, что раньше не знали о такой спортивной форме зарубежных фигуристов? Как бы там ни было, но надо срочно создавать и себе такие костюмы и чтобы покрой их заимствовал что-нибудь из традиционной сугубо русской одежды...»
Ему уже виделись русские фигуристы, одетые в превосходные тонкие рейтузы и в отличные куртки. Для себя он мысленно «проектировал» куртку на манер гусарского доломана — на груди должны быть нашиты широкие шелковые тесемки, как в старину тесемки на стрелецких кафтанах. Но к такой одежде надо еще привыкать, в ней надо потренироваться, а не то она будет сковывать движения, даже если сшита идеально. А пока надо еще, отбросив внешнюю сторону, проанализировать и технику школьных фигур и покопаться в фундаменте произвольной программы чемпионов.
В те так быстро промелькнувшие дни и заметил Панин, что Сальхов грубоват. Мелкие детали, штришки, но они внимательному наблюдателю говорили о многом. Косой взгляд, реплика, в которой был привкус яда, небрежная отмашка рукой — не вовремя задаете вопросы, господин русский,— на все это Панин не хотел реагировать, просто не до этого было человеку, впервые увидевшему тех, кого надо было вскоре побеждать, а пока учиться, учиться и учиться. Но в памяти кое-что отлеглось, на всякий случай, авось в будущем пригодится. В опыте все ведь рано или поздно может пригодиться, иной раз даже тогда, когда сам об этом и не знаешь.
Совместные тренировки с Фуксо-м и Сальховым продолжались и в Петербурге, накануне международных соревнований. Информация переполняла Панина, он раскладывал ее по полочкам, тщательно сортируя, отмечая, пока на ходу, что в ней потребует более глубокого изучения, проверки на себе, в своих тренировках. У Сальхова производила хорошее впечатление своеобразная техника чистого однореберного выполнения крюков и выкрюков, однако при этом неизбежно нарушалась строгая симметрия. И Панин сконцентрировал свое внимание на том, как выполняет эти элементы Фукс, у которого рисунок получался значительно точнее.
Сальхов был настоящим атлетом: грудь колесом, сам чуть угловатый, приземистый, но зато в каждом движении чувствуется сила. И произвольная программа была создана именно для такого грубовато сколоченного фигуриста. Прыжки в полтора оборота были высокими, но без особого пролета, пластика была направлена на то, чтобы создать впечатление полной уверенности и невозмутимости.
Панин примерял для себя эту технику. Он снимал и вновь надевал ее, как одежду, и чувствовал себя в ней плохо. Ему грубость всегда претила, а любование своей силой — и подавно. Хотелось показать нечто большее, чем хорошо подобранный комплект прыжков, вращений, шагов. И он чувствовал, что может полностью овладеть тем, что считал художественной стороной фигурного катания,— пластикой, грацией, динамикой движений, ритмом, контрастностью их и тонким сюжетом всей программы, передающим и его собственный характер.
«В бой, скорее в бой»,— не терпелось Панину. Он не хотел сдерживать себя, хотя и знал, что распределение мест практически известно заранее: победить Сальхова и Фукса ему пока совершенно невозможно. Но ведь самое интересное сегодня не в победе, а в самом состязании, в выходе на лед вместе с чемпионами, в том, чтобы положить рисунок рядом с их рисунком, не дрогнуть, не испугаться, не заелозить коньком в растерянности. Он проиграл, проверив себя. И в памяти осталась все та же холодность Сальхова, его желание сразу же— в особенности на глазах у судей — возвести непреодолеваемую стену между ним и остальными участниками. Демонстративно возвести — независимо от того, какого ранга эти соперники...
Думая обо всем этом, Панин ни на секунду не прекращал своих маневров на льду. Он не давал себе остывать, он встряхивал мышцы, напоминал им о той работе, которую предстоит выполнить. «Это ведь только вторая из четырнадцати фигур, и все они сложны, и никогда еще мы не участвовали в турнире, где стартуют сразу десять спортсменов».
(Они стартовали в этом ранее не имевшем себе подобных марафоне фигуристов ровно в три часа дня в среду 16 (29) октября 1908 года. Кроме Панина, в Лондон прибыли три шведа — У. Сальхов, П. Турэн, Р. Иоганссон, один американец — И. Брокау, по одному фигуристу из Германии — Г. Бургер и Аргентины — X. Торомэ. Хозяев льда представляли X. Иглезиас, Д. Кейлер-Грейг и X. Марч. За олимпийские медали боролись также фигуристки и спортивные пары. Отдельно звание олимпийского чемпиона разыгрывалось при выполнении специальных фигур, создаваемых самими участниками.)
«Я должен быть начеку каждую минуту. Опасность подстерегает меня, и хотя я не боюсь никаких осложнений, я должен быть к ним готовым».
Он видел, как другие участники уходят в раздевалку, разговаривают, пристроившись на стуле среди зрителей, со своими поклонниками или тренерами, и думал, что хорошего в таком расслаблении, если ты борешься за первое место, мало. Надо держать себя в узде непрерывно, гнать кровь по жилам, горячить ее. И тогда каждая фигура будет начерчена без клякс и помарок, как будто не на экзамене с его нервотрепкой выполняется, а на самой удачной из тренировок.
Он видел, как приближается его очередь. Соперники укладывали на лед одну фигуру за другой, он автоматически регистрировал их выход на арену, привычный глазомер фиксировал величину фигур и точность их конструкции. Да, это были сильные фигуристы, но сегодня он был сильнее их. И это была не просто вера или самоуверенность: просто он знал, что глаз — меткий, точный, беспощадный — не может обманывать его.
«Я не могу обманывать самого себя. Не могу. Я сильнее. Мои фигуры больше и начерчены они точнее. Разве это не видно и другим. Почему же надо поддаваться на выкрики этого человека, почему надо помогать ему, если он слабее. Это ведь не та помощь, которую предлагают погибающему. Это ведь спорт, борьба техники, борьба личностей, и унизительно, если, помогая тебе, судьи наносят удар в лицо тзоему сопернику. Неужели же Саль-хову это не дано понять? Неужели блеск золотой медали для него все равно что блеск золотых россыпей золотоискателям в Клондайке? Невозможно в это поверить до конца».
Вдали мелькнуло вновь лицо Сальхова. Он взялся за третью фигуру. Для начала пригладил набриолиненные волосы: ни одного торчащего волоска, гладкий пробор. Потом повел глубоко сидящими глазами, потянул воздух через чуть хищный нос. Как бы принюхался. К чему? Что ищет он? Ах, вон оно что! Крохотный носовой платок небрежно брошен на барьер — это ориентир, с помощью которого на ледяном поле Сальхов будет стараться удержать ось своего рисунка. Маленькое ухищрение, применявшееся шведом уже не раз, не совсем честный прием, который судьи могут и не заметить. И одновременно компас, указывающий нужное направление.
Ну, да ладно, и это ему не поможет. Только бы не размагнититься, только бы удержать в себе лихорадку боя и сосредоточить все силы для удара в нужный момент.
— Панин, Россия!
Вызов судьи звучит как откровение. Как будто слышит он это впервые. Он обрывает ход мыслей — теперь только лед, конек, стереотип фигуры, застывшей навсегда в мозге. И когда след проложен, когда он вновь и вновь покрывает его и, наконец, выезжает мимо судей, взмахнув руками, его охватывает чувство полной удовлетьоренности, какое появляется только у людей, полностью отдавших все свое умение для достижения цели.
И в этот же миг жесткий голос звучит на грани истерического возгласа:
— Он абсолютно потерял форму. У него, как бы он ни старался, ничего не получается!
Обычно бледное лицо Сальхова краснеет. Он не может сдержаться. Он рубит коньками лед, но взгляда Панина выдержать не может. Панин ждет своих оценок, видит, что они вновь у трех судей явно занижены. И лишь после этого спокойно подъезжает к главному судье. В притихшем зале слышно только хриплое дыхание шведа и четкий, не очень громкий голос русского чемпиона:
— Прошу оградить меня от неспортивных выходок господина Сальхова. Его поведение не соответствует олимпийским идеалам...
Панин вновь отъезжает к кромке льда. И спиной чувствует, как судья подзывает Сальхова и делает замечание за некорректное поведение. Он не хочет прислушиваться к словам, получать видимость удовлетворения от того, что соперник несет наказание. Только одно, только одно ему нужно: чтобы мастерство его было оценено честно. И пусть Сальхов взрывается за его спиной и полыхает злостью — это может повредить только ему самому. Так ведь было совсем недавно, когда они встречались на розыгрыше Кубка Александра Паншина в Петербурге...
Об этом соревновании очень подробно писал петербургский журнал «Спорт», и он отмечал в те дни, что «Сальхов сдал в том самом, что до сих пор составляло его главную силу, именно в «школе», и сдал так основательно, что потерянного уже не мог наверстать произвольным катанием... На более трудных фигурах шведу не хватило мастерства: в восьмерках с двукратными тройками первые и вторые половины вышли не одинаковой величины, ось и покрытие следа хромали. Вторая восьмерка с петлями была совсем без оси. Чемпион пробовал обвинить попавшую под конек бумажку, но при тщательном рассмотрении она оказалась комком чистого снега...»
Сальхов вчистую проиграл Панину. И вполне вероятно, что именно этого проигрыша теперь он не мог простить своему конкуренту, ненавидя его и стараясь вывести из себя. Но какое это имеет отношение к честной борьбе на олимпиаде? Разве спортсмен для победы должен
ненавидеть и унижать другого спортсмена? Разве он ищет дополнительные силы в ненависти, а не в других, гораздо более достойных человека чувствах?
Панин не собирался выступать в розыгрыше Кубка Паншина (на то были веские основания). И все-таки руководители «Общества любителей бега на коньках» во главе с В. И. Срезневским уговорили его выйти на лед, поскольку только он мог составить настоящую конкуренцию Сальхову, который записался для участия в этом турнире, уже считавшемся малым чемпионатом Европы. Панин имел в своем распоряжении считанные дни на подготовку, и он решился на самые крайние усилия, чтобы поддержать честь русского спорта. Помогал ему известный фигурист Г. Сандерс, который и после этого помогал не раз, и вот здесь, на олимпиаде, тоже был ему верным другом,
В день старта Панин почти не волновался. Он успел восстановить навыки школьного катания, вместе с Сандерсом они быстро придумали новые специальные фигуры, у него хватало дыхания, чтобы до конца прокатать четырехминутную произвольную программу. Но было и еще обстоятельство, которое придавало ему дополнительные силы: он еще накануне почувствовал в себе легкость и непосредственность детских лет, какую-то особую раскованность. Он ворошил в себе детские образы, он припоминал самые счастливые минуты своей жизни. Это, конечно, было самой настоящей настройкой на соревнования, но в те времена этих формулировок не знали, и Панин все это проделывал интуитивно.
С таким подъемом духа и вышел он на старт.
«Ах, как славно все тогда получалось. Конек шел по льду, как белоснежная сверкающая яхта по глади разглаженного штилем залива. След покрывал след, и фигуры были геометрически точные, циркули были у меня в руках, в ногах, в глазах, и я укладывал для себя никому еще не видимый рисунок. Никогда раньше во мне не бушевал еще такой восторг, и мне не хотелось его сдерживать холодом рассудочности и расчета. Хочу, чтобы и сегодня, и завтра у меня получалось, как тогда. И чтобы наша стенка победила».
А Сальхов тогда, в Петербурге, психовал. И с каждой фигурой — все больше. Он ведь был очень самолюбив, этот шведский фигурист, в обычной жизни — преуспевающий фабрикалт, всегда имевший достаточно средств, чтобы в любое время растянуть сезон на несколько месяцев благодаря тренировкам на высокогорных курортах Швейцарии. Он тратил на «свое» фигурное катание так много крон, что не мог даже представить себе, что такие деньги не дадут необходимые результаты.
Еще больше взвинтился он, когда увидел, что не только Панин сильнее его, но и совсем еще молодой русский фигурист Карл Олло тоже ни в чем не уступает. И Саль-хов сорвался, не выдержал. После восьмерки с двукратными тройками, линии которой были кривыми и неправильными, он подкатил к главному судье, прославленному русскому фигуристу Алексею Лебедеву.
— Так соревноваться нельзя. Каток совершенно не приспособлен. Под ногами сплошной мусор валяется. Что, в России и катки заливать как следует не умеют? Я протестую против такой неподготовленности, которая мне, чемпиону мира, мешает показать все, что я могу показать!
Лебедев был человеком спокойным. Он видел след, положенный Паниным, и фигуру, сделанную Сальховым. Они были рядом, эти следы, и выглядели просто выпуклыми на чистом, чуть темноватом льду. Панин специально, как бы бросая вызов Сальхова, отнес свою восьмерку с двукратными тройками поближе к публике, туда, где лед был совсем чист. И Сальхов принял этот вызов. Принять-то принял, да с коньком не совладал, так, что даже ось рисунка найти было нельзя. Публика аплодировала Панину, публика молча рассматривала фигуру Сальхова. Казалось, что вопросов и проблем нет никаких. Но Сальхов продолжал протестовать, закипая и ярясь. Тогда Лебедев предложил ему вместе подойти к его фигуре.
— Итак, где мусор, где бумажка, которые помешали вам выполнить фигуру?
— Вот она, пожалуйста! — Сальхов бросился к следу в том месте, где конек пошел юзом, и, взрезав лед, разметал вокруг снежную порошу.
Лебедев подошел к «бумажке» и осторожно дотронулся до нее остро отточенным карандашом. «Бумажка» рассыпалась, оказавшись самым обычным комочком снега.
— Как видите, господин Сальхов, оснований для протестов нет никаких. Так что не волнуйтесь и продолжайте соревнования,— сказал главный судья и отправился на свой пост.
Но Сальхов, уже сорвавшись, не мог прийти в себя и чем дальше, тем хуже выполнял обязательные фигуры. Панин единогласно вышел на первое место. И даже проигрыш произвольного катания не отодвинул его на вторую ступеньку. Чемпион мира, семь лет не знавший поражений, на сей раз уступил. На заключительном банкете он тем не менее выглядел веселым, танцевал, шутил, был любезен и обходителен с владельцем Кубка Паншина. Теперь ясно, что это была маска. На олимпиаде он ее сорвал — за ненадобностью...
Снова на лед. Очередная фигура — восьмерка со скобами. Сальхов только что выполнил ее — перемена ребра лежала чуть не на полметра после «скобки», при этом еще его конек скреб лед на протяжении двадцати сантиметров, оставляя размазанный след. Панин видел эту «мазню», видели ее и судьи. Однако оценки были у большинства из них высокими.
«Ну, где же их глаза, где их совесть»,— стучало в голове. И, очевидно, он совершал глупость, так внимательно следя за тем, что делал Сальхов, и за тем, какие вердикты выносят судьи. Шел уже третий час соревнований, а до конца было далеко. Кровь пульсировала в жилах так, как он этого хотел, и сил было много, но вдруг появились внутри тела пустота, и она расширялась, хоть он и хотел ее отогнать с помощью нехитрой увертки: стал бесконечно повторять какие-то элементы школьной программы, даже не следя за тем — какие.
Он даже кулаки несколько раз подряд сжал, как бы пытаясь уничтожить эту внезапную пустоту. Уже на старте очередной фигуры, шаря взглядом по льду, попробовал вернуть себе цельность и перестать следить за своими движениями как" бы со стороны. Безрезультатно. Анализатор в голове работал неумолимо. Спустя много лет он так напишет об этой ситуации: «...результат соревнования все равно был предрешен задолго до его начала.
Состав судейской коллегии был неблагоприятен для меня, так как в нее вошло два шведа — Гренандер и Хэр-ле и сверх того Хюгель, личный друг Сальхова, всегда державший сторону Швеции, и к тому же старый враг русских; он почему-то выступал от Швейцарии, которая даже не имела на этом соревновании своего участника. По существу и Хэрле и Хюгель были в коллегии лишними; комитет Международного союза конькобежцев, находившийся тогда в Стокгольме, видимо, включил их со специальной целью — обеспечить Сальхову первое место.
Всех судей было пять, я получил у немецкого судьи Вендта и у Сандерса два первых места, менее беззастенчивый из шведоз Гренандер, в прошлом чемпион мира, дал мне второе, на 9 баллов ниже Сальхова и на 23 балла выше Турэна, бывшего, в общем, третьим по школе. Без Хэрле и Хюгеля я был бы победителем, но эти двое без стеснения дали мне IV место. Ни Турэн, ни тем более Иоганссон не имели решительно никаких шансов на первенство и были записаны с явной целью дать возможность этим двум судьям «утопить» меня, поставив на IV место, и этим повысить мою общую сумму мест у всех судей вместе: по тогдашним правилам решала победу наименьшая сумма мест...»
...Последняя фигура. Последний участник. Последние оценки. Несколько минут для того, чтобы сработала бухгалтерия секретариата олимпийских соревнований. Цифры оглашаются тут же. После школьной программы впереди Сальхов — 1172,5 балла, сумма мест — 7; на втором месте Панин—1147 (12); на третьем Турэн--1094 (5)...
Шведский блок сделал свое дело, и некому жаловаться, и ничего доказать им сегодня невозможно. Протест главному судье? Русский представитель идет на это, но в ответ видит плохо скрываемую усмешку, недоуменное пожимание плечами, небрежный жест. Что с того, что такая откровенная подтасовка результатов ничего общего не имеет с духом и правилами Олимпийских игр? Групповые мелкие интересы поставлены выше справедливости, спортивной чести.
И тогда остается только один выход из положения, единственно возможная форма протеста.
— Панин в такой обстановке продолжать соревнования не будет. Русская делегация заявляет о том, что он снимается с состязаний по произвольной программе!
Бегающие взгляды в ответ. Растерянность. Попытка найти какие-то слова для оправдания. Запоздалые извинения, сделанные на ходу. Набор тактических жестов и приемов, призванных для того, чтобы как-то сгладить ситуацию. И не более. Дело сделано, лучший фигурист мира, уже наносивший поражения чемпиону мира, лишен заслуженной награды.
Сам Панин устраивается на местах для зрителей. Уйдя со льда, он остается в зале, потому что знает: каждое движение, каждый жест участников олимпиады отпечатаются в его памяти навсегда, и он использует все, что увидит здесь,— даже если не для себя, то для других рус-' ских фигуристов обязательно. И он просто не имеет права уйти из зала, не запомнив технику, приемы лучших своих конкурентов.
Он отпустил вожжи только поздно вечером, в маленьком частном пансионе. Эту квартиру нашел ему перед начало.м Игр все тот же Сандерс, заботливый мастер на все руки. Кормили здесь прекрасно, было тихо и уютно. Хозяйка пансиона была приветлива, корректна и никогда не задавала лишних вопросов. И на этот раз она ничего не спросила у Панина и Сандерса, и они были рады возможности избежать посторонних «ахов», ничего не значивших возгласов сожаления и сочувствия.
В гостиной было прохладно. Из щелей окна сильно тянуло влажным, отдававшим гарью осенним лондонским воздухом. Камин, зажженный к приходу постояльцев, горел с натугой, наполняя комнату красным мерцанием, суетливыми полутенями. Не сбросив даже легкое пальто, Панин устроил Сандерсу форменный допрос.
— Я жду от вас честного и ясного ответа. Утешения мне не нужны, я не слюнтяи и не любитель обманывать самого себя. Вы были на льду, вы судили, вы видели все, и даже больше. Вы меня поставили на первое место, и я вам верю. Но все-таки скажите мне честно и откровенно, до конца открыто: не было ли в ваших оценках некоторой завышенное™? Может, и вы чуть-чуть свернули на тот путь, по которому пошли Хэрле и Хюгель? Словом, прошу ответить, как фигурист, как человек, как ваш товарищ: кто был сильнее по «школе»?
Сандерс понимал, в каком состоянии сейчас находится Панин. И он не собирался его утешать. Он всегда был правдив и откровенен, и на этот раз не хотел изменять своему характеру:
— Вы стали жертвой сговора, надо это понимать и сегодня и завтра. Во всех фигурах, клянусь вам счастьем своей семьи, вы были лучше всех. Сальхов проиграл вам — в этом нет сомнений. Но вы ведь знаете, что мы сломить эту стену недоброжелательности просто не могли, даже имея преимущество при выполнении каждой фигуры!
— Вы правы, конечно, вы правы. Но есть еще одно, что не дает мне покоя. И теперь не будет давать покоя всегда. Была и моя ошибка, мой промах...
И, заметив, что Сандера пытается ему что-то возразить, упрямо добавляет:
— Была ошибка, теперь я знаю это совершенно точно. Я мог бы иметь гораздо большее преимущество, такой запас прочности, что они просто не посмели бы поставить меня ниже Сальхова. Я помог им занизить мне оценки, я мог выполнить фигуры лучше. Вы же понимаете, что постановкой тела и грацией движений я всегда превосходил его; Но я мог быть еще увереннее, непринужденнее, изящнее, если бы не допустил одну тактическую ошибку.
— Я ее не заметил. Что же это за ошибка, если не секрет?— поинтересовался Сандерс...
— Какой уж тут секрет. Я об этой ошибке всем своим ученикам без устали твердить буду. И ученикам моих учеников тоже буду напоминать. И, если смогу, каждого русского фигуриста от подобной ошибки остерегать буду. Не надо мне было шастать вдоль поля, гонять зря кровь, за чужими ошибками следить, оценки выслушивать. Не надо мне это было, если хотел сам показать выдающийся результат. Нельзя отвлекаться от своего выступления, разменивать себя. Это забирает силы, внимание. К последней фигуре я понял, что измотан. Собираться я умею, вы это видели не раз. Но зачем же собирать остатки сил, если можно быть к каждой фигуре практически совершенно свежим. Тогда и в каждом жесте сквозила та неотразимая уверенность, которая при всех прочих моих преимуществах могла бы склонить чашу весов в мою сторону...
Панин был безжалостен к себе. Он обязан был вынести для себя урок из собственных просчетов, он сам должен быть выше условий и преходящих моментов. Не дать ни одного шанса сопернику на победу — это требует полной самоотдачи. А он не всегда помнил об этом. Разменивался немножко. И вот этого «немножко» не хватило для победы. Не смог переубедить тех, кто верил только в Сальхова.
Сандерс не стал спорить с Паниным. Многое видно со стороны, но и сам спортсмен себя знает хорошо. В особенности такой, как Панин. Это ведь не зеленый юноша, который все делает по подсказке. Он имеет собственный зрелый ум, склонный к анализу и обобщениям. И если
Панин видит в своей тактике ошибку, не ему, Сандерсу, взявшему на себя роль тренера Панина на олимпиаде, спорить с ним. Однако и о судьях он должен знать. Не всегда ведь в борьбе равных преимущество одного фигуриста может быть абсолютно явным. Преимущество может быть не очень большим, заметным только для опытного специалиста. И дело совести арбитров быть до конца честными, не поддаваться давлению авторитета, или, что еще хуже и что наблюдалось в первый день олимпийских соревнований, покоряться желаниям той или иной группировки, идти на поводу у спортивных карьеристов, создавая им липовую славу.
Расстались они поздно. Панин выговорился и успокоился. Сандерс оставил его одного после того, как они четко спланировали выступление следующего дня, когда разыгрывалось звание олимпийского чемпиона в выполнении специальных фигур.
ОЛИМПИАДА — 1908. ДЕНЬ ВТОРОЙ
Правила соревнований на Кубок в память Паншина отличались от обычных международных правил только тем, что кроме школьного и произвольного катания в соревнование входил еще и третий раздел — специальных фигур в числе трех. Специальные фигуры изобретались самим участником, представлялись накануне соревнований в судейскую коллегию и оценивались ею по трем показателям по 6-балльной системе: по новизне, трудности а исполнению на льду, Первое место у каждого судьи получал тот, у кого оказывалась наивысшая сумма баллов по всем трем разделам. Комиссия по состязаниям, работавшая с 1.905 года под моим председательством, затратила немало времени и груда, чтобы зарубежные клубы восстановили заброшенную там с 1892 года работу по специальным фигурам. Таким образом, Россия явилась застрельщиком внедрения специально-фигурного катания в программы международных состязаний того времени...
(Н. А. Панин-Коломенкин. «Страницы из прошлого»)
>— Это совершенно невозможно. Все четыре фигуры Панина кажутся фантастическими, а одна просто невыполнимой. Может быть, вы просто хотите запугать соперников перед стартом?—Члены судейской коллегии олимпийских соревнований были в растерянности, когда Г. Сандерс (тренер Николая Панина на Лондонской олимпиаде 1908 г. и судья состязаний) познакомил их с чертежами специальных фигур русского чемтшо-на, которые- он 17 (30) октября собирался перенести на лед.
Слух о необыкновенной заявке Панина немедленно распространился на катке. Первыми, конечно, в судейскую комнату начали заглядывать ближайшие соперники. Появился Ульрих Сальхда, тоже записанный на соревнования по специальным фигурам. Он послонялся вокруг судей, затем попросил показать ему чертежи. Панин заранее предупредил, что никаких секретов из своей заявки он не делает и ее может посмотреть предварительно любой фигурист или тренер. Сальхов осторожно подержал четыре листочка с фигурами Панина, даже потасовал их, попробовал ногой паркет, потом возвратил листочки и ушел мрачноватый.
Вскоре стало известно, что Сальхов отказгза: :r-i выступать в этом виде программы. Он не стал даже объяснять, почему отказывается, но этого, вероятно, и не требовалось.
Посмотрел панинские чертежи еще один соперник —■ чемпион Северной Америки Ирвинг Брокау. Он был сравнительно молодым фигуристом с небольшим опытом, без которого иной раз нечего и думать о стойкости в час трудных испытаний. Брокау растерялся: «Невероятно, невероятно, он все-таки решил показать эти фигуры!» Американец мимоходом успел познакомиться с фигурами Панина во время тренировок накануне олимпиады и был уверен, что русский не станет выходить с ними на арену.
Убедившись, что намерения Панина совершенно серьезны, Брокау тоже сдался без боя. Остались только два конкурента — оба англичане: А. Камминг и Г. Холл-Сэй. Панин знал уже их заявки и понимал, что уровень «чертежного мастерства» обоих невысок, но надо быть готовым к любой ситуации: только бы не расслабиться и не посчитать, что золотая медаль сама придет к тебе.
А судьи все атаковали Г. Сандерса:
— Вы подали рискованную заявку. Если хоть одна фигура на льду даже в деталях будет отличаться от «проектной», оценки Панину будут резко занижаться. Мы ведь люди солидные и авантюры поддерживать не станем. Так, может, не надо рисковать и лучше своевременно одуматься?
Сандерс был настроен несколько иронически. Он даже подшучивал над своими коллегами:
— У Панина ошибок нет никаких. Скорее мы, судьи, должны всерьез думать над тем, чтобы не допустить ошибок.
Сандерс имел все основания быть уверенным на все сто и даже больше процентов в высшем классе, когда речь шла о специальных фигурах Панина...
Прежде всего потому, что и сам Сандерс был великолепным исполнителем именно в этом разделе фигурного катания. Его «крест с полумесяцем» уже вошел в историю фигурного катания, принеся ему главный приз на первом чемпионате мира, который состоялся в 1896 году в Петербурге. Сандерс не смог тогда оказать достойного сопротивления сильнейшим фигуристам в школьном и произвольном катании, первым чемпионом мира стал мюнхенский спортсмен Г. Фукс. Впрочем, Сандерсу на олимпиаде было вполне достаточно авторитета знатока и систематизатора, настоящего художника специальных фигур.
Именно Сандерс и придумал одну из четырех олимпийских специальных фигур Панина. Он принес ее летом, когда до олимпиады оставалось немного времени, и она сразу понравилась Панину. Он долго всматривался в карандашный эскиз, а потом засомневался:
— Кажется, все это невыполнимо. Вы-то сами как думаете? — обратился к Сандерсу.
— Мне эта фигура очень нравится: как и любой автор, я влюблен в свое произведение и полагаю, что на льду рисунок должен получиться. Конечно, поработать придется много, я знаю, о каком сложном узле вы сразу подумали, и я о нем тоже много думал. Но зато представьте себе, какой эффект произведет на всех судей и конкурентов ваше решение этой для них немыслимой задачи!
Чертеж был принят. Три другие фигуры уже были готовы раньше. И Панин мог вместе с Сандерсом спокойно готовить четвертую — самую эффектную.
Однако спокойствия не было. Панин все лето возвращался к четвертой фигуре и убеждался, что ловушка подстерегает его в одном и том же месте. Дойдя до остановки в остром углу «клюва» в левом крыле фигуры, Панин не мог представить себе дальнейшее скольжение, так как до «перетяжки», на которой можно получить дальнейшее ускорение, оказалось слишком далеко.
Сандерс уверял, что через ловушку можно пройти без всяких осложнений.
— Я даже во сне несколько раз видел, как вы проходите через этот участок — на сильно согнутом колене и с максимально скрученным корпусом. Надо пробовать, пробовать, постараться подвести себя к правильной технике с помощью дополнительных упражнений...
И Панин много играл в теннис, ибо считал, что именно эта игра особенно полезна для фигуриста, поскольку здесь постоянно применяются сильные «скручивания» грудной клетки и плечевого пояса относительно таза.
Пришло время решающих тренировок. Было известно, что соревнования в Лондоне пройдут на искусственном льду, и «Общество любителей бега на коньках» постановило командировать Панина и Сандерса для предварительной подготовки на месяц в Берлин, где с 1 сентября в «Айс-паласе» к услугам фигуристов был отличный лед. В начале осени Панин (а за ним и Сандерс) прибыл в Берлин и приступил к тренировкам.
На человека, который всю жизнь катался только на льду естественном, для которого само понятие «лед» связано с зимой, морозами, вьюгами, первое знакомство с искусственным катком производит ошеломляющее впечатление. На пороге «Айс-паласа» он прощается с теплым безоблачным сентябрьским днем, с солнцем, еще сохраняющим летнюю силу, с зеленью каштанов, начавших бомбардировать землю своими лоснящимися плодами. Сделав всего несколько шагов, пройдя по короткому коридору, новичок ледовой арены попадает на сверкающую зимнюю лужайку, от которой тянет особой свежестью и бодростью. Снежный вихрь взвивается вокруг фигуристов, когда, увидев Панина, они тормозят у кромки поля. Они рады вновь встретить русского чемпиона и приветствуют его, своего соперника по многим состязаниям.
Очарование первого знакомства с катком длится недолго. У Панина абсолютно деловое настроение. Ни секунды промедления: быстрее на лед, быстрее за работу, остаются еще неразвязанные «узлы», а до олимпийского старта чуть больше месяца. Будни сняли праздничные покровы со сверкающего льда «Айс-паласа». Заниматься здесь — Панин понял это после первой же тренировки— трудно. Температура воздуха на катке довольно высокая—-плюс восемь градусов, подушка холода надо льдом очень низка —до колен не достает, вот и получается, что при высоких скоростях очень душно, пот льется ручьями. В привычной форме Панин кататься не мог. Теперь он обычно оставался только в тонкой белой фуфайке и рейтузах. Но даже и в этом костюме жарко, очень жарко. Хорошо бы, конечно, сразу после тренировки под душ, чтобы смыть усталость, чтобы вновь раскрепостить тело. Да нет в шикарном «Айс-паласе» никакого душа, а в раздевалках — крохотных и неуютных —■ можно лишь поплескаться водой из кувшина, согнувшись над тазом.
Вообще «Айс-палас» — предприятие коммерческое, и наибольшие удобства предусмотрены для богатых любителей спортивных зрелищ. Вокруг катка на двух ярусах помещались ложи ресторана со столиками, и нередко можно было услышать, как подвыпивший посетитель позволяет себе отпускать не слишком корректные реплики по адресу техники того или иного фигуриста. Впрочем в ранние часы, которые были отведены для тренировок гостей берлинского клуба фигурного катания, взявшего на себя шефство над участниками будущей олимпиады, посетителей было мало, и спортсмены могли полностью отдаться своей работе.
Трехчасовую тренировку посвящали обычно школьному и произвольному катанию. А вот со специальными фигурами было труднее. Как только положенные три часа заканчивались, на лед высыпали берлинские любители фигурного катания, в большинстве своем детишки. И приходилось искать укромный уголок, чтобы там проложить свой замысловатый след. Счастье еще, что специальные фигуры имели небольшие размеры и найти приют с ними было сравнительно нетрудно.
Вот в таких условиях и провели почти месяц Панин и Сандерс. И каждый день искали они ключ к решению сложнейшей задачи, которую поставила перед ними фигура, изобретенная Сандерсом. Через много лет, вспоминая об этих тренировках, Панин напишет: «Я пробовал, конечно, использовать и Ту четвертую сомнительную фигуру, которая представлялась мне неосуществимой; все выходило очень хорошо до роковой точки в левом крыле, но тут стоп! Доехать до перетяжки никак не удавалось: обычно в острой вершине всякого «клюва» конек совершенно останавливается и ход получается с места путем вытягивания согнутого опорного колена, как бы прыжком без отрыва ото льда, связанным с переменой ребра, т. е. перетяжкой. Но по рисунку фигуры перетяжка должна быть гораздо позже, и получить ход с места на такое расстояние без перемены ребра не представлялось никакой возможности».
Это были трудные часы, и хотелось бросить осточертевшую фигуру. Но Панин уже полюбил ее, привык к ней. «Нет, нет, разлучаться с ней я не должен. Разлука будет мучительной для меня. Мне она очень нужна, эта фигура, а еще нужнее для меня сам процесс покорения ее. И если я взойду на эту вершину, если она станет моей, то и успех на олимпиаде мне будет обеспечен. Она должна стать моей навсегда, и никому я ее не отдам».
Ревниво относился Панин к самой трудной своей специальной фигуре. Он думал о ней безотрывно. Чертил и пытался сделать «ловушку» и за обеденным столом, и вечером перед сном. И она даже стала ему сниться. По на льду ничего не получалось.
Сандерс видел, как нервничает Панин. Да он и сам нервничал: ведь день проходил за днем, все меньше оставалось времени до отъезда в Лондон, а их фигура на льду так и не получалась. Сандерс не мог ничего более посоветовать Панину, и ему оставалось только полагаться на интуицию спортсмена, на опыт, который рано или поздно подскажет решение.
Разгадка носилась совсем рядом. Панин чувствовал, что вот-вот найдет ее. Погоня за ней и утомляла, и добавляла азарта, но так вечно длиться не могло: у спортсмена в конце концов конкретные цели и задачи, и посвятить жизнь погоне хотя и за ярким, но миражом просто неразумно.
И все-таки он ее поймал. Неожиданно. На ходу. Занимаясь совсем другой фигурой, уже привычной, уже давно освоенной, во время исполнения которой все движения стали автоматическими и можно даже уйти в мыслях в сторону. «И как я не додумался до этого сразу. Вот уж поистине гордиев узел можно только разрубить. И я тоже разрублю свой гордиев узел. Сейчас же сделаю это!»
Когда Сандерс увидел сияющее лицо сдержанного Панина, он понял сразу, что произошло.
— Да, да, я додумался до этого. Все очень просто. Надо ценою некоторого притупления рокового угла на левом крыле исполнить его не с помощью «клюва», а «крюком»...
И он тотчас же показал, как можно это сделать. Первая попытка была удачной. Оставалось добиться совсем немногого: чтобы угол при «крюке» был как можно острее, чтобы выглядел он «клювообразным». Но это уже было делом элементарной техники, и времени на это требовалось немного.
Панин и Сандерс торжествовали хотя и маленькую, но очень важную победу. Она поднимала настроение перед стартом. А это ведь так важно, в особенности на олимпиаде!
Оставшиеся дни пролетели молниеносно. Теперь тренировки потеряли свой мучительный оттенок. Панин и видеть сразу стал больше: многие детали, которые скользили мимо него, оставаясь незамеченными, стали приобретать резкость и отчетливость. Он приглядывался теперь и к тому, как тренируются другие будущие участники олимпиады: Турэн, Иоганссон, Брокау, спортивная пара Гюблер — Бургер из Мюнхена, затем к ним присоединился и Ульрих Сальхов... В тренировке у каждого были свои нюансы, и Панин вновь стал пользоваться своим блокнотом, о записях в котором он на время забыл.
После утренних тренировок — отдых, прогулки по Берлину. Но и по вечерам именитые фигуристы собирались на ледовом поле. Тренировки, как таковой, уже не было. Просто приятно собраться вместе и устроить нечто вроде обмена опытом — клубного заседания с неопределенной повесткой дня. Вечерами в «Айс-паласе» перед зрителями, размещавшимися в ресторане, выступали и профессиональные фигуристы, приглашенные специально для развлечения публики. Появлялись среди них клоуны, выделывавшие немыслимые номера, часто очень опасные. Публика хохотала, покрикивала: «Давай, давай!» Но Панину никогда не было смешно, хотя он и поражался той ловкости, с которой клоуны падают на лед так, что, кажется, кости трещат. Не очень весело видеть, как твое любимое искусство служит на потеху господам, пьющим коньяк за столиком или сыто отрыгивающим после приема очередной кружки крепкого немецкого пива.
В конце сентября Панин вместе со своими соперниками отбыл в Англию. Сандерс уехал раньше—ведь на него возлагались еще и заботы квартирмейстера.
...Первая специальная фигура Панина чем-то напоминала лопатку для пирожных. Длинная «ручка» с залихватскими вензелями и плавные очертания самой «лопатки». Уже в этой фигуре было практически все, чем славилась русская орнаменталистика при составлении специальных фигур: неожиданность поворотов и переходов, строгость рисунка, его законченность. Судьи, не имея в руках чертежей, сразу и не смогли бы сообразить, какими будут «сюжетные ходы» ледового художника Панина.
Вот он замирает на левой ноге в стартовой позе. Все его специальные фигуры начинаются на левой ноге на внутреннем ребре конька. Это инерция, оставленная детством, той скрытой напластованиями многих лет зимой, когда он свой правый конек подарил сестре, а сам несколько месяцев катался только на левом. Он всегда помнил об этом, когда брал в руки ватман и циркуль, чтобы положить первый, пока карандашный след. Несколько глубоких вдохов и выдохов — вентиляция легких, хорошая порция топлива для организма. Сердце ускоряет свой бег, и надо его успокоить — ласково и бережно. На секунду прикрыть глаза и еще раз на черном фоне отпечатать белый рисунок фигуры. Этот отпечаток для него как нить Ариадны в сложном лабиринте фигуры, нить, никогда не ускользающая.
Первый толчок и нежное скольжение. Острое наслаждение от движения, ото льда, зашелестевшего под коньком, от трепетания мышц, готовых к той работе, которую им предстоит совершить. Он любил и обязательные, и специальные фигуры. Они были очень близки ему своей законченностью, своей геометрической точностью, жесткой внутренней логикой. Тех фигуристов, которые увлекались только произвольным катанием, он вначале не понимал, а затем ему стало ясно, что эта нелюбовь к «чертежным занятиям» имеет очень глубокие корни и сразу их не разглядеть.
Школа и специальные фигуры — это мир тончайших ощущений. И они доступны далеко не каждому, даже если развивать тонкость чувств каждый день, каждый тренировочный час. У фигуриста и здесь должен быть особый талант. Как далеко не каждый может быть артистом, так и многим не дано почувствовать особую красоту в тонкости линий и хитроумии их сплетений.
Сделав первый шаг, Панин почувствозал лед всей ступней. Лезвие конька перестало существовать. Нога удлинилась на несколько сантиметров. Конек стал частью ноги, пронизанной сверхчувствительной сетью нервных окончаний. Каждая царапина на льду, каждый микроскопический комочек были ощутимы так, как будто он прикасался к ним ладонями. Мысленно начерченная фигура проецировалась с помощью невидимого аппарата прямо на экран льда. И он скользил по этим видимым только ему линиям с легкостью необыкновенной.
Тело входит в вираж. Плавная дуга на льду. Легкий трепет крыльев-рук. Безмолвный сигнал, передающийся со скоростью молнии: «Поворот!» Корпус скручивается и распрямляется. И центр тяжести уже проходит по наружному ребру. Весь зал поворачивается на сто восемьдесят градусов, а Панин остается скользить в безвоздушном пространстве, отгороженный от зрителей и судей завесами яркого солнечного огня, неудержимо струящегося через стеклянные стены и потолок.
Лед сопротивляется ему и временами пытается подсказать свою смену направлений. «Вот здесь я послабее, здесь линию проложить проще, и я не буду сопротивляться. Попробуй сделать так, и тебе же будет легче. Почему ты не слушаешь мои подсказки, я же хочу сделать тебе лучше?» Шелест льда, как пение сирен,— соблазнительное, но заманивающее в ловушку. Попадаться на эту видимую легкость нельзя. «И все-таки почему бы тебе не проложить свой след там, где я рекомендую. Не упрямься, так фигура получится точнее и красивее. Сворачивай туда, куда я показываю!»
«Сворачивать с тропы нельзя. Это ведь не лед вокруг, а топкое болото. Дремучая, засасывающая топь. И зеленые приветливые лужайки, которые так манят к себе и обещают покой и радость, не что иное, как самые страшные болотные окна, через которые топь может засосать навеки, а даже если и не засосет, то возвращение на свою нахоженную тропу заберет все силы, и дальше шагу уже не сделаешь. Нет-нет, никаких легких поворотов. Только те, которые запрограммированы, заучены, те, которые видятся днем и ночью, стоит только бросить взгляд на любое белое поле»,— думает Панин.
Лед сопротивляется, а затем, покоренный уверенностью Панина, сдается и только помогает скользить даже тогда, когда скорость, кажется, должна замереть на нулевой отметке, и уже сам потихоньку возвращает ногу к первому следу, чтобы расхождения почти не было, чтобы с каждым новым повтором рисунок становился все более выпуклым, объемным, видным даже самым далеким зрителям, восхищенно следящим за Паниным.
Последняя «тройка». Последний вираж, который пращой выбрасывает Панина прямо навстречу судьям, зацепеневшим в одной шеренге в двух метрах от его фигуры. Строй судей расступается. Фланги схватывают фигуру в клещи, Панин, очутившись в тылу у арбитров, останавливается и следит за тем, как они — кое-кто даже на коленях — изучают его рисунок. Сам он изучать его не хочет. Он отпечатался в его мозгу в новом своем виде навсегда. Он может наложить этот рисунок на проектный, и разницы между ними не будет никакой. Он не сомневается в этом нисколько.
Судьи поражены. Они не могут сдержать свое изумление. Панин слышит, как один из них говорит Сандерсу:
— Это просто математическая точность. Не могу поверить, что рисунок настолько точен...
Оценки предельно высокие. Цифры пролетают, почти не задевая Панина, он даже поднимает руку, чтобы отмахнуться от них, и исчезает в коридоре, ведущем в раздевалку. Соперники волновать и отвлекать его не будут. Достаточно и рассказа очевидцев да чертежей, которые он успел посмотреть задолго до выхода на лед. Кстати сказать, чертежи англичанина Камминга вообще несложные, в России их легко, с первого чтения могли бы перенести на лед многие не только петербургские, но и московские одиночники. Вот у другого англичанина — Холл-Сэя сложность повыше, да только нет ясной мысли в рисунке, нет оригинального решения. Но это уж его, Панина, личная точка зрения. Судьи могут посмотреть на фигуры Холл-Сэя и по-другому.
Он сдерживает себя, потому что и такие размышления в раздевалке беспокоят и выключают из игры. И остаются ему самые приятные, самые нужные сейчас воспоминания, отрывки далеких фраз, остается вкус льда, принадлежащего только Панину.
Не успевает Панин сесть, как пора снова на лед, пора приниматься за вторую фигуру, осваивать новый участок поля. Он проезжает вдоль кромки и поглядывает на следы, оставленные англичанами. Они лежат рядом с его фигурой. У Камминга след покрывает след, все выглядит аккуратно, но очень просто. У Холл-Сэя, как и предполагал, фигура сложная, но скольжение неуверенное, конек болтало, как яхту в штормовом море, не разберешь даже, где первый след, а где следующие. «Сандерс не скрывает радостной улыбки. Значит, так держать. А теперь прочь все, что не со мной, не с моей второй фигурой. Где же она, я жду, возникай из небытия, выбирайся живее из тех запасников, где ты ждала своего часа. Пора, пора!» Панин на участке, отведенном для разминки, на льду, который кажется темноватым при ярком солнечном свете, раскладывает свой «крест», вторую фигуру. «Крест» необычен благодаря самому простому приему. Однако именно в этой простоте вся изюминка. Да и несложность только кажущаяся, выполнить такую фигуру не сможет, пожалуй, никто. «Крест», после того как его начертит Панин, будет выглядеть сдвоенным. Как будто два контура, наложенные друг на друга, кто-то нечаянно сдвинул, да так и оставил. На концах «креста» изящные наконечники, чтобы обладатель его не поцарапался случайно. И они тоже сдвоены, и благодаря этому «изготовление» их невозможно, если не знать секретов автора.
В этот час внимательный наблюдатель получает возможность разгадать тайны приемов Панина. Для этого вроде бы даже особых усилий прикладывать не потребуется, потому что Панин проводит показательный урок высшей техники фигурного катания при исполнении специальных фигур. Его тело скульптурно, каждый жест отточен и пластичен. Все элементы выполняются настолько легко и выразительно, что выглядят общедоступными. Но попробуйте выйти на лед и повторить то, что начерчено. Повторите, даже если вы мастер высшего фигурного пилотажа! И окажется, что через несколько секунд вы «выбиты из седла» и не добыть вам ни за какие деньги желанный «крест».
Закончив фигуру, Панин проезжает мимо судей, и на этот раз уже не оглядывается. Линии его сомкнулись. Слились. И если бы судьи не знали, где фигура начиналась, они вряд ли смогли бы найти точку, откуда Панин отправлялся в путь. Цифры летели вслед. Они назойливым роем жужжали, не понимая, что совершенно не нужны. Панин уже попал в ритм боя, его «стенка» шла вперед, а соперник отступал. И важно было не сбиться с ритма, не потерять дыхание, не израсходовать попусту тонкое осязание сюжетной канвы.
«Два цветка, соединенные причудливо изогнутой лентой». Симметрия фигуры ушла на второй план. Главое —• артистизм художника, придумавшего ее, тонкость замысла нежного, даже трепетного. Если бы кто-нибудь в те дни захотел заглянуть в душу русского спортсмена Николая Панина, ему надо было бы только посмотреть в зеркало его третьей специальной фигуры. Отвергнув обычную строгость, логичность, свойственные ему всегда и во всем, в ней сверкала лиричность, можно даже сказать, напевность. Это была фигура, свидетельствующая о душе поэта есенинского склада. Она не могла оставлять спокойной судей, зрителей, спортсменов. Она не оставляла многие десятилетия спокойной ни одного из тех, кто видел ее просто начерченной на бумаге.
Панин, выйдя на лед, чтобы исполнить свою третью фигуру, даже напевал про себя. Два цветка, еще два, еще... Букет, который вручают только триумфатору.
Теперь оставалось сделать только один шаг. Последняя фигура, та самая, которую все считали абсолютно невыполнимой. Она напоминала орла, широко распластавшего крылья,— так во всяком случае считал' сам автор рисунка Сандерс. И этот «орел» мог либо вознести высоко-высоко, либо сбросить со своих «крыльев» незадачливого спортсмена.
Во время разминки Панин специально не полностью чертил эту фигуру. Он не хотел снижать эффект своего выступления. Последний аккорд должен быть самым звучным, и судьям ни к чему привыкать к мысли, что четвертая фигура все-таки выполнима. Перед стартом он лишь несколько раз очертил «крыло», сделал «крюк» и проследил, чтобы он был как можно более острым. На этом разминку и закончил.
О том, что было позже, Панин всегда помнил отчетливо, как будто после соревнований прошло несколько минут. Он помнил лица судей. Он схватил выражение восторга на лицах зрителей. Голоса фигуристов, их быстрый рывок — уже после финиша — к его фигуре. Осталось навсегда воспоминание о необыкновенной податливости льда: узор уже был в нем, надо было очистить поверхность и сделать рисунок видимым для всех. Ступня обрела невиданную твердость и одновременно чудесную подвижность: она была орудием художника, и в этот день любой чертеж, любой орнамент Панину удался бы. Он потерял способность к самоанализу. Аналитическая раздвоенность в те минуты покинула его, уступив место восторженной цельности, тому счастливому единству души и тела, которое делает человека способным творить чудеса.
Он не распалял в себе злость по отношению к соперникам, хотя знал, что есть и такой способ для того, чтобы мобилизоваться на решение трудной задачи. Он не пытался злиться на свою самую сложную и так долго не поддававшуюся фигуру — она не заслужила такой злости. Только любовь может придать в решающую минуту дополнительные силы. Любовь к тому, что ты делаешь. Любовь к тому, что воспитывало тебя, что поддерживало и вело вперед. Он знал, что эта любовь неразрывно связана с Россией, и есть в этой любви и сладость детских воспоминаний, и горечь последних лет, оставшаяся после столкновений с людьми, не понимавшими его.
Судьи устроили чемпиону овацию. Соперники поздравили его. Корректные английские зрители показали, что они совсем не холодны при оценке высшего спортивного мастерства. И был только один человек, который не смог подняться выше своего характера,— Ульрих Сальхов. Он, пожалуй, был единственный, ограничившийся холодным кивком.
219 баллов получил Николай Панин за свои фигуры! И когда судьи назвали эту цифру, он автоматически подсчитал, что это ведь 91,8 процента от максимально возможной суммы в 240 баллов. Такого рекордного результата в те годы ни один из фигуристов не добивался!
...Уезжая из Лондона, олимпийский чемпион Николай Панин еще не знал, что здесь он попрощался с личными выступлениями на льду. Больше соревноваться с Ульри-хом Сальховым ему не пришлось. И все-таки состязаться они продолжали еще много лет. Сальхов впоследствии стал одним из руководителей Международного союза конькобежцев. Он во многом определял внутреннюю политику, направления, по которым шло развитие фигурного катания.
И Панин тоже получил в свои руки рычаг, с помощью которого мог регулировать ход истории фигурного катания. Он вырастил учеников. Много учеников. Его ученики сами стали учителями. И уже они вывели на новую олимпийскую орбиту чемпионов Европы, мира и олимпиад, которые воплотили в жизнь заветы первого русского олимпийского чемпиона.
|
