Иногда Панин говорил: «Терпеть не могу, когда во мне проявляется прошлое столетие». Он всегда смотрел вперед, и это делало его молодым! И еще так любил говорить: «Не хочу быть мумией ходячей, не хочу быть архаичным». И он никогда не был таким. Дагке, когда пошел ему девятый десяток...
Профессор Александр Борисович Гандельсман
—  Вы, конечно, необыкновенно одаренный физически человек. Это у вас от рождения. Так вас запрограммировали. Никто другой не смог бы сочетать в себе дарования, совершенно различные по характеру. Вы и фигурист знаменитый, и стрелок необыкновенный, и яхтсмен милостью божьей, и велосипедист, и легкоатлет... И везде чутье особое, везде результаты, стоит только вам чуть-чуть руку приложить. Нет, нет, и не переубеждайте! Вы человек, от природы одаренный способностью успешно заниматься любым видом спорта...
Панин не раз и не два участвовал в таких спорах и был непримиримым оппонентом любителей подобных утверждений.
— Что это за врожденная способность к физическим упражнениям? Почему некоторым людям приписывают;необыкновенные спортивные способности, а других таких способностей лишают вообще? Ерунда это, чушь. Каждый человек может быть спортсменом, причем спортсменом разносторонним. Именно такова наша человеческая сущность. Но мы забываем подчас о ней, мы мало двигаемся, мы лентяйничаем и предпочитаем, чтобы за нас двигались другие, хотя движение — это жизнь. Вы вот все на меня ссылаетесь — одарен от рождения! Но вы меня знаете уже взрослым, а ведь я и мальчишкой был. Слабеньким, вечно больным, отстающим в росте и аиле от очень многих своих сверстников. Меня и сегодня сверхатлетом не назовешь — никаких бугров мышц я не признаю. Люблю мышцы-работяги, незаметные, но крепкие и выносливые. И чтобы такие мышцы появились, чтобы ловкость возникла как будто на пустом месте, весь свой характер в ход пришлось пустить. И сейчас, когда думаю о том, почему именно у меня золотые медали, не сомневаюсь, что «причиной» всему — характер. Можно назвать это силой воли, если хотите. Вначале характер помогал стать крепким, не уступать другим, более сильным. А затем уже сила и выносливость помогали укреплять характер. Так и идут они рядом в моей жизни: характер спортсмена и спортивные навыки. Если коротко сформулировать мою мысль, то получится, что любой человек природой создан для занятий спортом. Каким — это уже другой вопрос. Тут совсем иной разговор потребуется. Но спортсменом может быть каждый. Это вопрос воспитания с самого детства. Воспитания характера в том числе. Воспитания чувств. И когда речь, скажем, идет о том, что во мне, неизвестно почему, чуть ли не по велению высшего духа, сочетаются совсем разнородные спортсмены — фигурист и стрелок, я могу ответить: чепуха, чепуха это, чистейшей воды идеализм, лишнее свидетельство того, что незнание порождает мифы. В том числе и спортивные. Фигурное катание и стрельба на поверку самым тесным образом связаны друг с другом. Они дополняют друг друга. Если бы медики исследовали мой организм с самого раннего детства и смогли бы проследить его развитие шаг за шагом, они увидели бы то, что мне самому понятно. Фигурное катание, которым я занялся с детства, вытренировало мой вестибулярный аппарат, научило ловко управлять телом в пространстве. И когда пришла очередь стрельбы, эта пространственная оржеитация, глазомер, быстрота реакции сразу позволили мне добиться потрясающей точности. И опять-таки начал тренироваться з стрельбе — и сразу заметил, что фигуры на льду получаются точнее, вращения, которые раньше были замедленными, вскоре стали стремительнее.
Так что каждый человек — спортсмен, только многие в течение всей жизни даже не знают об этом. Когда-нибудь — надеюсь, что достаточно скоро, — это станет аксиомой. А пока мне просто хотелось бы, чтобы выдающихся спортсменов не считали уникумами...
Панин не произносил такого длинного монолога. Он составлен автором на основании рассказов учеников чемпиона, по фразам из его книг и писем. Но в принципиальной возможности такого монолога можно не сомневаться. И самое интересное заключается в том, что произнесен он мог быть еще в самом начале нынешнего столетия, когда почти никто всерьез над воироса-ми теории физической подготовки, родственности разных видов спорта и не задумывался.
Сам Панин четко сформулировал эти мысли после одного из наиболее примечательных своих стрелковых рекордов — в конце апреля 1911 года. «Дело было не в одаренности, а в тренированности моих вестибулярных аппаратов (вестибулярный аппарат — орган равновесия и чувства положения, находящийся во внутреннем ухе), связанной с занятием фигурным катанием на коньках, с постоянными длительными вращениями тела на льду. У'птм же объясняется и моя стойкость в отношении морской болезни, в чем я давно убедился, участвуя в морских парусных гонках. Так, в замечательной форме проявилось «содружество» различных видов спорта, в порядке сложного переноса навыка, ярко подтвердившее значение разностороннего физического развития».
Рекорды — это не только метры, очки, секунды. Рекорды — главный повод для размышления, для анализа. А уж если рекорд выглядит необычно, если все обстоятельства, связанные с ним, настолько нестандартны, что и сам не можешь понять, как удалось превзойти и свои собственные и чужие достижения, — тут пищи для догадок, для психологических проекций хоть отбавляй. Так было и 30 апреля 1911 года.
Утро в Царском Селе выдалось солнечным, приветливым. Утро не хотело мешать беседе, которая началась еще вечером и длилась всю ночь. Маленький семейный праздник Паниных, встреча с друзьями, которых видишь не так уж часто. Было шесть часов утра, но солнце уже припекало, когда хозяева пошли проводить гостей на вокзал. Замечательное в своей весенней чистоте утро длилось бесконечно долго.
Первый пригородный поезд профырчал недовольно — слишком рано заставили его проснуться и отправиться на работу. Посадка закончилась. Панин долго еще стоял на платформе и улыбался своим мыслям. Уже дома сказал жене:
— Не могу я расстаться с этим утром. Все так чудесно...
Дурманящая усталость после бессонной ночи, как это ни странно, несла одновременно и невиданную яркость и объемность зрения. Высвобождала тело из пут обычного самоконтроля. Панину не хотелось анализировать свое состояние, он бережно охраняй его от какого-либо вмешательства. Он скользил по солнечной дорожке вслед за утром, отдаваясь его власти и не желая хоть чем-нибудь спугнуть его очарование.
Даже после прогулки Панин был почти бестелесным. Он отказался от грубой прозы завтрака — еда могла приземлить, а ему хотелось оставаться воздушным. И когда жена прилегла отдохнуть, он взял в руки футляр с револьвером и ящик с дуэльными пистолетами и снова пошел на вокзал. Маленький паровозик приветствовал его как старого знакомого. Домики Царского Села пожелали ему доброго пути. Гипнотический стук колес завершил то, что начало утро: Панин окончательно растворился в мире звуков, красок, ароматов.
На стрельбище в это утро уже были спортсмены. Панин как будто их и не видел: странное состояние покоя и бодрствования, собранности и сонливости только усилилось, выстрелы так и не спугнули его. Служитель поставил простую тренировочную мишень для револьвера, и Панин не медля сделал первый выстрел.
Три пули пошли в «шестерку». Рука была каменной, хотя Панин ее и не чувствовал. Видел руку, видел мушку и мишень, знал, что они не шелохнутся, но сам ка«-будто для этого почти ничего и не делал. Событиями он не управлял, но и события им тоже не управляли. Время остановилось. Солнце вдруг стало неподвижным. Такое ощущение иногда бывает во время последней вспышки предутреннего сна. Спишь, слышишь, что происходит вокруг, понимаешь, что настала неотвратимая пора пробуждения, но так сладко, так покойно. Счастливые секунды.
— Пожалуйста, конкурсную мишень...
Мишень бессильно повисла рядом с тренировочной, готовая к беспощадной расправе. «Глупышка, это же не расправа. Это наступает твой самый счастливый миг. Ты уже сделала первый шаг к славе. Сегодня такой день, что ты непременно прославишься, и я помогу тебе в этом. Так что вися и не дрожи. Мне нужно, чтобы и ты помогала мне. Твое счастье — это и мое счастье. Мы связаны накрепко, орудия этой связи — револьвер, пуля, траектория, по которой эта пуля полетит. Теперь тебе все ясно? Ну, тогда приступаем...»
Первый выстрел — «пятерка», 3 часа.
«Не слишком удачное начало», — подумал Панин,но не расстроился, не огорчился, вроде и не он сейчас стрелял. Некоторая притупленность чувств налицо. Немножко равнодушия и безразличия. Но апатии нет. Рука остается каменной, на мишени видна даже структура бумаги.
«Жаль только, что черная дыра пробоины рядом с черным центром мишени испортят мне ориентир. Но это уже вне пределов моей власти. Эта серия особой удачи не принесет, и бог с ней. Потом начнем новую. 40 очков, пробоины одна в одной — но все правее, чем требовалось».
Еще одна конкурсная мишень. Маленькая передышка. Проверка револьвера и патронов. Она всегда необходима, потому что патроны и пули у Панина необычные. Здесь есть один производственный секрет, а проистекает он оттого, что стрельба из револьвера намного труднее, чем из пистолета. Причины Панин здесь определил такие:
1. При сравнительно большем заряде пороха и более тяжелой пуле отдача в руку во время выстрела часто причиняет боль, отзывающуюся на плавности работы пальца, спускающего курок.
2. При переходе пули из барабана в ствол неизбежен некоторый прорыв газов, который не может быть равномерным. Отсюда постоянные колебания в высоте попаданий.
3. Стрельба патронами, в которых пуля обжата медной гильзой так, что края последней глубоко вдавлены в свинец пули, неравномерна по высоте, так как сопротивление гильзы на разжатие ее краев вылетающей пулей не может быть всегда одинаковым.
4. Огромную роль для правильногр полета пули играет точность, незабитость прямого угла между базисом пули (нижним основанием) и ее/стенками. Если этот угол где-нибудь закруглился при отливке пули, то при вылете ее из ствола прорыв газов с одной стороны пулевого дна происходит на какую-то ничтожную долю времени раньше, чем с другой. Из-за этого ось вращения пули не совпадает с ее продольной осью, и в результате правильность полета пули нарушается.
Панин после участия в первых своих состязаниях по револьверной стрельбе в 1907 году сразу решил: технику надо улучшить. Конечно, револьверов изобретать не надо, но усовершенствовать некоторые детали просто необходимо, иначе стабильных попаданий не жди. И тогда приступ изобретательской лихорадки надолго прихватил его.
Фирма «Смит и Вессон» выпускала так называемую «русскую модель» своего револьвера 44-го калибра. Панин приобрел отличный экземпляр этого оружия. Оружейники усовершенствовали для него мушку и прицел, который с помощью винта мог подниматься и опускаться. Но этого оказалось мало. Вскоре он сменил прицел на более совершенный, сконструировав его самолично. Этот открытый прицел, подвижный по горизонтали и по вертикали, монтировался к ручке револьвера за курком. Таким образом, он почти на 7 сантиметров удлинял линию прицеливания, что автоматически улучшало и точность боя.
Но это было только полдела. Панин стал экспериментировать с порохом и пулями. Он нашел для себя самый лучший порох — «жемчужный», Охтинского завода, стал собственноручно отливать пули, безжалостно бракуя те, что не выдерживали его технических норм. Затем отобранные пули он вставлял в необжатые, строго цилиндрические гильзы. Каждая пуля была обсалена, так учто при выстреле она легко, как на полозках, соскальзывала в ствол.
Если в шестизарядном барабане «Смит я Вессона» все патроны были панинской конструкции, то пули при выстреле по инерции шли чуть-чуть вперед и мешали вращению барабана. Именно поэтому Панин долгое время стрелял с одним патроном в барабане. И так длилось до тех пор, пока судьи из «Атлетического общества» не начали придираться, заставляя его на официальных состязаниях заряжать весь барабан шестью патронами.
Судьи недооценили тактической сметки Панина. Он выполнил их указание, но с определенной коррекцией. Действительно, все шесть гнезд в барабане были заполнены патронами. Но пять из этих патронов были «обжатыми», стандартными, и только один — «нанин-ским». Сделав выстрел, Панин вынимал гильзу и вкладывал новый, подготовленный его руками патрон. Придраться более было не к чему.
И вот Панин проверяет еще раз каждый патрон. Прикосновение к сверкающим гильзам, к отполированным и чуть скользким пулям доставляет ему удовольствие сродни эстетическому. Он чувствует, как они полетят. Траектория для него вещь осязаемая, а не только условная кривая в пространстве. Провернув барабан «Смит и Вессона» и услышав при этом как бы тихий перестук колес, Панин возвращает себе солнечное утро и зелень парка. Возвращает воздушность. «Ладно, поехали. Пора начинать, не то облачко случайное набежит, у нас это недолго».
Панин увидел, как пуля вошла в «семерку». Невероятно, но он это увидел своими глазами. Ощутил рукой вслед за пулей шершавость тонкой мишени, ее податливость. «Славно-то как, Панин. Теперь еще раз попади туда же — это ведь удовольствие невероятное снова прикоснуться к мишени в уже знакомом месте!»
Вторая пуля подала «в объятия» первой. И еще четыре пошли в центр мишени, почти без отклонений. Было уже 39 очков, когда в барабане остался последний патрон. Панин подумал: «А что, если испорчу все последней пулей?» И опять-таки, как уже не раз было в этот день, не ощутил ни малейшего волнения, беспокойства. Он прицелился и сразу же нажал на спусковой крючок. «Шестерка». 45 очков. Всероссийский рекорд. Конец серии. Невероятный результат, в который сразу и сам Панин поверить не мог. Успех он встречает так же спокойно, как и первую неудачу. Счастливый сон в весенний день продолжается. Мир вращается вокруг, как во время стремительного пируэта, и только Панин замер, прислушиваясь и всматриваясь.
Несколько случайных свидетелей рекорда поздравили Николая Александровича. Поздравления подтолкнули его к телефонному аппарату. Он услышал сонный голос жены. Сказал тихо:
— У меня — рекорд. 45 очков. Я на каком-то пике блаженства. Вое вижу, все могу, но остаюсь спокоен. Ты понимаешь меня? Ты слышишь, что я говорю! Это явь, а не сон?
— Явь. Не сомневайся ни в чем. Как не сомневаюсь и я в том, что сегодня буду тебя поздравлять еще раз...
Жена сказала то, что ему хотелось услышать. Телефонная трубка звякнула на своем ложе. «Третий звонок, актеры, поторопитесь занять свои места. Где там моя мишень? Скорее ее на крючок. Где «Девим»? О, ты уже готов, ты затаил дыхание в ожидании очередного броска! Тогда мы дадим тебе твой заряд энергии, вложим в ствол твоего маленького свинцового друга и недруга, которого ты поторопишься с помощью моего сигнала молниеносно отторгнуть. Отправить в мишень.
Надеюсь, вы меня не подведете — не напрасно же я вас холил, не случайно так вам доверял!»
Панин пошел еще на один рекорд. Завсегдатаи стрельбища торопились обзвонить своих знакомых: «Он на огневом рубеже, сейчас начнет стрелять. Да, да, вы еще можете увидеть, как это бывает!..»
Зрители опоздали. Панин ии разу не примерился для выстрела дважды. Каждое его движение было красивым, пластичным и законченным. Ничего лишнего, ненужного. Пистолет заряжен. Рука медленно поднимается. Черный круг мишени торопливо застывает перед прищуренным глазом. Палец ласково нажимает спусковой крючок, и вместе с ним идет до той таинственной черты, за которой качественно новое существование. Выстрел. Звук. Усилие. Крохотный вулкан, мгновенно потерявший свою лаву. Безмолвная пустыня. И снова заряжается пистолет. Чтобы поднялась рука, чтобы была взорвана тишина и безмятежность существования, чтобы погас вулкан, оставив свой крохотный след на черном кружке в центре белого бумажного поля.
После седьмого выстрела черного круга мишени практически не существовало. Лишь почти незаметные две черные дужки напоминали о том, что были шестой и седьмой пояса мишени. 46 очков. Еще один всероссийский рекорд. И это уже на сегодня, кажется, все. Тело наливается тяжестью. Глаза начинают слипаться. Пора, пора отдыхать рекордсмену, больше суток он уже на ногах.
Старый знакомый паровозик пригородной линии радостно салютует ему и с места в карьер мчит домой.
В течение всей своей долгой жизни Панин возвращался к этим счастливым суткам и все думал о том, что с ним было. Может, «имело место проявление твердо сформированных навыков стрельбы в условиях торможения каких-то сторон деятельности центральной нервной системы»? А может, эйфорическое состояние вызвали и затем усиливали и усиливали разговоры с близкими друзьями, весеннее утро, серебристо-голубое небо, доверчивые птицы, дружные яркие листья только что распушившихся деревьев?
Как бы там ни было, но тот порыв что-то в нем на время изменил. Началась апатия. Стрелять не хотелось. Панин попробовал пересилить себя. Он повторял и повторял в уме, что тверд и уверен в новом высоком результате, что никогда он еще не был так меток. Искусственно создаваемая уверенность была похожа на карточный домик. Легкое, незаметное движение руки — и домика нет. Серии пуль, выпущенных и из пистолета и из револьвера, были сравнительно высокими, но удивительно неровными. И хотя никто из основных соперников в борьбе за главные награды чемпионата России 1911 года и близко не мог подойти к суммам очков Панина (214 — пистолет, 206 — револьвер), сам он был глубоко неудовлетворен.
Но хорошая спортивная форма возвратилась. И в общей сложности двенадцать лет подряд Николай Александрович завоевывал звание чемпиона России в стрельбе из пистолета и револьвера. Закончил он свое победное шествие только в 1917 году, в двенадцатый раз завоевав свою пару золотых наград. Но и это было еще не все. Прошло еще одиннадцать трудных лет, и в 1928 году Панин, будучи уже 56-летним человеком, вновь взял в руку пистолет и вышел на огневой рубеж официальных соревнований — турнира стрелков на I Всесоюзной спартакиаде.
Он уже давно не тренировался регулярно — позади были годы, когда о стрелковых тренировках и думать не приходилось, стрельба велась боевыми патронами на фронтах гражданской войны. Узнав о решении Панина участвовать в Спартакиаде, некоторые его ученики-фигуристы взволновались не на шутку. Ксения Цезар, его лучшая воспитанница, многократная чемпионка России, даже попробовала его отговорить. Не тут-то было. Панин, раз приняв решение, никогда не менял его, если не было на то серьезных причин. Он мягко, но решительно объяснил Ксении:
— У меня было много наград, и я горжусь ими всеми. Но ты пойми меня, старого спортсмена, Ксана: то были награды дореволюционные. Их вручали от имени небольшой группки спортсменов. Ну, сколько нас было объединено в клубах — сто, двести человек? А сколько участвовало в соревнованиях? Десять-двадцать? И все. Я не хочу противопоставлять сегодняшние и вчерашние результаты и уж вовсе не хочу принизить заслуги наших чемпионов до 1917 года. Но они были одиночками. А сегодня на старт выходят миллионы, и я, старый русский чемпион, не могу не пойти вместе с ними. Даже если бы был не на шестом, а, скажем, на восьмом десятке, — непременно нашел бы свою мишень. Словом, хочу не тренером, а рядовым стрелком участвовать в Спартакиаде, выступать вместе с молодыми спортсменами и, если надо, учиться у них.
От одной только мысли, что снова — соревнования, снова — конкурсные мишени, снова — судьи и зрители, у него даже голова кружилась. А в день стрельб, ясный и солнечный, как много лет назад, он старался восстановить в себе то счастливое и безмятежное состояние духа и тела, которое, казалось бы, беспричинно овладело им в апреле 1911-го.
Молодые стрелки, немного удивленные, искоса посматривали на сухого, поджарого с сильной сединой человека, одетого несколько старомодно. Мало кто из них знал, что это — чемпион России. Дореволюционные чемпионаты были для них чем-то таким далеким, скрытым в дымке десятилетий, что и представить было невозможно одного из тех стрелков сегодня да линии огня.
Панина это удивление молодых коллег даже веселило слегка. Оно добавляло огня в костер его спортивного азарта. «Маленький психологический доппинг мне всегда нужен, — думал он. — Это даже хорошо, что они сразу не поверили в мои возможности. Да и как поверишь, если уж быть откровенным. Кто, кроме меня, знает, что порох в моей пороховнице не отсырел, что многолетние навыки сохранились и на теперешний салют меня обязательно хватит! И потом: надо им в работе показать, что и ветераны стоят много. Словами им ничего не докажешь, только попаданиями!..»
И пистолет его разил без промаха. После первых выстрелов зрители, знатоки стрелкового спорта, стали собираться неподалеку от Панина. Потом они начали аплодировать. А когда стало ясно, что человек, который многим другим участникам казался дедушкой, победил, что именно он — лучший стрелок из пистолета Всесоюзной спартакиады, рухнули возрастные стены и Панин растворился в массе благодарных слушателей и поклонников.
— Николай Александрович, а какими были условия чемпионатов России?
— Николай Александрович, а кто участвовал в соревнованиях?
— Николай Александрович, товарищ Панин, а вот такой, как я, крестьянин, мог бы тогда соревноваться за золотую медаль?
Спартакиада оказалась фейерверком знакомств и встреч, она свела его с новым юным поколением, которому нужны, очень нужны были его опыт, его знания, ого понимание спорта и жизни.
Спартакиада оказалась тем перевалом, за которым Панин увидел совершенно новые для себя горизонты. Азарт соревнования на этот раз не сменился спадом, он дал толчок совершенно новому состоянию души. «Я им нужен! И это главное. Это даст — уже дает! —мне новые силы, новые идеи. Я с ними действительно чувствую себя замечательно. Я не уговариваю себя, мне уговоры, иллюзии и самообман ни к чему. Это замечательные молодые люди, они ясно видят будущее и верят в него. Мы должны вместе идти вперед. То, что я делал раньше, незначительно. Надо делать больше. И я тоже создам для себя собственные социалистические планы, чтобы в итоге перевыполнить их!»
|
