Стрелковый спорт развивает меткость, хладнокровие и уверенность в своих силах. Он имеет первостепенное оборонное значение и всегда был особо любим русскими и другими народами нашей страны, воспитавшими выдающихся стрелков. В дальнейшем лучшие в мире советские снайперы с особой яркостью проявили себя в грозные годы Великой Отечественной войны, беспощадно истребляя фашистских захватчиков...
Н. А. Панин-Коломенкин. «Страницы из прошлого»
 Пролив в эти утренние часы был тих и уютен. Ветер умчался за горизонт, волны, разглаженные штилем, лениво перекатывались с боку на бок. Кое-где над водой длинными штрихами замер туман. И когда пароход рассекал полосу тумана, он и сам казался разрезанным: с палубы Панин видел только серую, вскипавшую от быстрого движения массу, а уж совсем в глубине угадывался плеск волны.
Во всем, что окружало в эти часы Панина, были тот покой и законченность, которые настраивают на эллегический лад. И не хотелось думать о пристани, которая ожидает впереди. О сутолоке порта, вокзалов, городов.
Подольше бы длилось это мерное движение, не требующее от него никаких решений. Необходимость с кем-нибудь говорить причиняла просто физическую боль, и Панин подумал, что напрасно он согласился разделить свое маленькое путешествие в Париж с Ирвином Брокау. Брокау совсем молод, он плохо знает Европу, крутые повороты Лондонской олимпиады, пожалуй, выбили его из колеи, и он теперь находит разрядку в словах, А Брокау не замечал молчаливости своего старшего коллеги, и даже если бы и заметил, то вряд ли понял, отчего она. Для молодого американца было просто необъяснимым появление после такого огромного успеха странного приступа грусти, отрешенности; уж он сам, став победителем, постарался бы, чтобы все вокруг узнали о его триумфе, о его золотой олимпийской награде.
Панин, поняв, что ему придется в течение многих часов слушать монолог Брокау, вскоре успокоился совершенно — в конце концов, если судьбе было угодно свести их вместе на несколько дней, надо найти и в этом ее приговоре приятные для себя детали. Американец оказался сгустком оптимизма и жизнерадостности, ему было не до анализа и самоанализа — ну и бог с ними. Лучше уж слушать рассказы об Америке, о невиданном темпе жизни, об удивительных скоростях и изобретениях, о новых городах и домах, тянущихся к облакам, чем думать о скором возвращении домой, лицах чиновников и дребезжащем голосе вечно недовольного начальника.
Маленькие плоские острова появлялись и скрывались навсегда. Чайки демонстрировали свою акробатическую подготовку. Изредка поднимали вздрагивающую полотняную спину прогулочные яхты. Бесплотные тени пассажиров возникали за спиной и исчезали, оставляя после себя мерцающий шепот и иллюзорные пики восторженных диалогов. Они были из другой жизни, шедшей параллельно. Было легко и свободно, и те- 7 ло становилось невесомым, хотя каждая мышца чувствовалась и играла.
А когда солнце стало опускаться, он увидел неправдоподобно зеленую, косо висящую на уже близком горизонте картину старого живописца. Пейзаж с красными крышами домов был живым и рельефным, солнце билось в окна, на дорогах угадывалось движение. Картина колебалась в одном ритме с пароходом, с мягкими податливыми волнами. Потом пошла расти беспрерывно. Перед Паниным был берег Франции, и близость порта уже не вызывала у него сожаления.
На следующий день Париж принял их в свои объятия. Удивительный город, в котором никогда не чувствуешь себя чужим и который дает возможность всегда оставаться самим собой. Париж был огромен и заманчив, но Панин сразу же после приезда вместе с Ирвином Брокау отправился на Елисейские поля. Нет, не развлечения и не красоты бульваров манили его. На авеню д'Антэн был оружейный магазин и мастерские при нем. И главное — великолепный тир, оборудованный по последнему слову техники. О стрельбище Панин слышал не раз от Михаила Васильевича Семичова и других русских стрелков, которым доводилось здесь бывать. Первым, что он увидел, был стеклянный стенд у входа в тир. Здесь хранились четыре мишени знаменитых лауреатов стрельбища, завоевавших в разное время специальные золотые медали. Первой в этом ряду висела мишень Михаила Васильевича Семичова.
Панин постоял несколько минут у стенда. Он внимательно рассматривал и мишень Семичова, и другие мишени. Для него они — интересные собеседники, чей язык так краток и выразителен. Мишени говорили о характере их хозяев, об их темпераменте и психике. Пули пронзали белые «яблочки» международных мишеней, хватали за края черного пояса, иногда нервно уходили в сторону, и тогда пробоины смотрели молча, вызывали жалость. Мишень Семичова была совершенной. Пули легли в нее кучно, одна возле другой. Они притягивали друг друга, и в этой дружной их жизни просматривалась своя закономерность. Панин начал было искать ее, проверяя траектории полета, стараясь представить себя на месте Михаила Васильевича, но голос Брокау остановил его:
— Чем вас, уважаемый коллега, так привлекла эта старая мишень?
Панин незаметно вздохнул:
— Земляка встретил...
И не стал продолжать далее, хотя Брокау смотрел на него, ожидая продолжения. В самом деле, что он мог добавить к этому «Земляка встретил...»? Только для русского человека эти слова могут сказать так много. А если еще этого земляка считаешь своим учителем? А если он для тебя был еще и соперником на линии огня? Да к тому же соперником, соревнование с которым будет длиться до тех пор, пока рука сможет твердо держать оружие? Ибо нет Михаила Васильевича в живых. Умер неожиданно в самом расцвете сил.
Папин услышал о Семичове задолго до того, как познакомился с ним лично. Его называли непобедимым, русским Вильгельмом Теллем; романтический ореол окружал этого человека на протяжении всей его жизни, и молодые стрелки считали за честь выйти вместе с ним на огневой рубеж.
— И вообще он удивительной души и удивительной скромности. Всегда ровен в обращении, приветлив, чуток, чувств своих напоказ никогда не выставит, и даже если раздосадует его неточный выстрел, на лице все та же внимательность, сосредоточенность...
Разговор этот о Семичове армейский капитан Георгий Евгеньевич Вишняков однажды вел на так называемой Малиновой даче, в Царском Селе. Здесь собирались друзья Вишнякова — офицеры, любители стрельбы. Тир был совершенно необычный: от одной каменной стены открытой веранды до другой было двадцать пять шагов (приблизительно 16 метров). Дистанция достаточная и для тренировок, и для соревнований, на одну из стен была повешена стальная доска с крючками для мишеней.
В перерыве между выстрелами, когда эхо заканчивало свою небыструю прогулку по окрестному лесу, слова казались особенно звучными и полновесными.
— Ты хочешь, конечно, поскорее познакомиться с легендарным Семичовым. Ну что ж, это не так сложно. Начнется подготовка к новому чемпионату России, я вас и познакомлю. Ты уж к этому дню будь готов полностью, конкурентом Семячову стать вполне можешь...
Сам Вишняков, будучи великолепным снайпером, первенство России не оспаривал. Он изредка выступал только на неофициальных соревнованиях и нехотя отшучивался, когда кто-нибудь пытался выяснить, почему, обладая превосходными достижениями, он все же не стремится стать чемпионом страны. Пытался выяснить эту тайну Вишнякова и Панин, но ответа и ему не было. Лишь сопоставляя некоторые факты, реплики, припоминая интонации, которые проскальзывали иной раз в разговорах, Панин понял, что у Вишнякова — при всей его любви к стрельбе — отношение к ней особое, и связано оно в первую очередь с той предгрозовой обстановкой, которая царила в России к моменту их знакомства в 1904 году. Царское правительство поощряло стрелковый спорт среди военных. Офицеры разыгрывали императорские призы по стрельбе из винтовки и револьвера, победителям выдавались большие денежные призы, и при этом достаточно прозрачно намекалось, что вскоре придется стрелять по живым мишеням, и не просто по живым, а по тем, что ходят по соседству, собираются для демонстраций на улицах. Вишняков по своим стрелять не хотел. И готовить других к таким стрельбам тоже не хотел. Время от времени он как бы ненароком поговаривал:
— Пуля дура, а мы должны быть умными. Смотри внимательно, Николай Александрович, куда целишься. Смотри, чтобы мишень не ожила случайно!
Стреляли на Малиновой даче из малокалиберных и шомпольных пистолетов. По большей части были это пистолеты знаменитых французских мастеров середины прошлого столетия, чьи имена тоже были почти легендарными — Лепаж-Мутье, Девим... Мишени чертились по международным образцам: белый центр диаметром 1 сантиметр, вокруг него черный пояс шириной тоже 1 сантиметр, далее еще шесть белых сантиметровых поясов. Наружный пояс обозначался 0, белый центр — 7, черный круг — 6 и так далее.
В начале весны 1905 года Вишняков сказал, что Панин готов к первенству России, и они вместе отправились на петербургское Семеновское стрельбище, чтобы детальнее познакомиться с условиями соревнования.
Вот как проходили тогда чемпионаты. Стрельба из пистолета или револьвера длилась целый месяц — в апреле и мае. Каждому участнику выдавалось 30 конкурсных мишеней с печатями и подписями членов судейской бригады на обороте каждой мишени. Именно из числа этих мишеней, стрелянных семью пулями каждая, обязательно в присутствии судьи, следовало представить пять лучших для участия в конкурсе на звание первого стрелка России. Чемпион награждался большой золотой медалью и переходящим Кубком. Тройка призеров, шедшая за ним, — малыми медалями: золотой, серебряной и бронзовой.
В Семеновском тире Панину и Вишнякову показали прошлогодпие мишени Семичова. Панин видел такие мишени впервые, он держал их в руках и рассматривал с уважением, но без благоговения. Он рассматривал их и повторял, что у него будут не хуже, некоторые серии уже и сейчас но слабее. В 1904 году Семичов стрелял отлично. Пять мишеней принесли ему такие результаты: 43, 43, 43, 42 и 42 очка, а в сумме — 213 очков. Что ж, ориентир есть. И Панин записывается для участия в турнире. В ответ на вопрос, какой клуб он представляет, отвечает привычно:
— «Общество любителей бега на коньках»...
— Но ведь у вас, насколько известно, стрельба и стрелковые соревнования никогда не практиковались?
— Что поделаешь, кто-то ведь должен начинать. Вот я и буду первым...
Сказав это, подумал, что он обязательно будет первым, пусть не сразу, но обязательно будет!..
После окончания формальностей Панину была выдана пара общественных пистолетов «Девима», выпущенных в 1859 году и имевших номер 1711. Он пользовался ими и для тренировок, и для соревнований. Дуэльные пистолеты были красивы, удобны, их калибр — 10 миллиметров — давал возможность на равных бороться с общепризнанными лидерами. Только одно огорчило Панина — прицел и мушка у «Девима» были неважными, шаткими, и надо было на ходу приспосабливаться к ним, а времени оставалось совсем немного. Так, в жестком цейтноте и пришел он тогда к финишу и набрал в пяти мишенях 207 очков (43, 41, 41, 41, 41). Этого хватило для серебряной медали, а впереди был Семичов — 211 очков и капитан кронштадтской крепостной артиллерии А. Каш — 208 очков.
Панин был доволен. Стрелял он ровно, дистанция, отделявшая его от большой золотой медали, — совсем крохотная. С Семичовым удалось познакомиться: невысокий, плечистый, рука твердая, серые глаза смотрят внимательно и дружелюбно. Спросил: «Пистолетами своими довольны? «Девим» вообще-то хорош, но каждый стрелок для выражения своей индивидуальности должен его обязательно подгонять по себе. У меня на это ушл-и многие месяцы. Так что и у вас еще есть запас...» Панину совет пришелся в пору. Он уже полюбил «Девям» и был очень рад, когда руководители «Петербургского атлетического общества» — главного организатора стрелковых чемпионатов России — предложили «взять их в исключительное пользование».
Теперь можно было броситься в погоню. Панин, не медля ни минуты, приступил к изобретательской деятельности. Много вечеров подряд после работы он изучал свои пистолеты. Он привык к ним так, что каждую деталь мог бы заново создать только по памяти. Все в пистолетах было по душе Панину, но прицел и мушка по-прежнему раздражали своей незаконченностью, не дававшей возможности прицеливаться быстро и легко. Пришлось взять в руки напильники и тончайшую наждачную бумагу, ибо оружейники так и не смогли сделать по панинским чертежам то, что ему хотелось.
Панин посмеивался над собой. Друзьям он говорил: «Я теперь, как лесковский Левша, без помощи мелко-скопа с точностью до микрона могу прицел и мушку отшлифовать. Кончики пальцев просто чудовищную тонкость ощущений проявляют. Может, мне теперь взяться за чтение книг с закрытыми глазами и с помощью осязания? А то ведь работу над пистолетами закончу и скучно без нее станет?»
Скучно, конечно, ему не стало. Даже наоборот — хлопот прибавилось. Пистолеты были готовы к рекордной стрельбе, но тренироваться надо было каждый день, и по нескольку часов, а где взять время, чтобы его хватило и на работу, и на домашние дела, и на чтение, и на фигурное катание, а теперь еще и на стрельбу? Решение он принял быстро. Раз можно стрелять на веранде, почему бы не оборудовать тир прямо в квартире? Ведь он уже стрелял когда-то в детстве в своей комнате. Правда, то был пружинный самострел и пули были восковые, но суть дела от этого не меняется: домашний тир — самый удобный, никуда ходить не надо, никто тебе не мешает, и можно добиться полной сосредоточенности при каждом выстреле.
И тир в квартире Панина был создан. Дистанция оказалась нормальной после того, как открыли двери в трех комнатах и образовался как бы сквозной коридор. Мишень крепилась к чугунной доске, а саму доску Панин установил на подоконнике и обрамил ее двумя рефлекторами из бумаги.
Ежедневная тренировка требовала 35 выстрелов. Ни больше и ни меньше. К такому выводу Панин пришел чисто эмпирическим путем. Если сделать меньшее количество выстрелов, остается чувство неудовлетворенности, незаконченности. И тогда на следующей тренировке эта предыдущая незаконченность обязательно скажется в поспешности стрельбы, в жадности насыщения. А если сделать больше выстрелов, в глазах рябь пойдет, голова станет тяжелой. Рука не то что устанет, тонкость чувств потеряет. И снова на следующий день тренировка получится неудачной. Не спасут и превосходные новые прицелы.
«Возможно, — рассуждал иной раз Панин, — что все это я придумал для себя, что можно в зависимости от состояния духа и тела стрелять и больше и меньше, чем по тридцать пять пуль. Но, с другой стороны, придуманная и утвержденная «личная норма» стала меня дисциплинировать, создала рамки прочности. Лучше уж себя подгонять к этим оптимальным рамкам, чем ежедневно менять тренировочные задания в угоду своему настроению».
И он стрелял каждый день в одно и то же время положенные свои 35 пуль. И жильцы окружающих домов привыкли к этим сухим щелчкам, они стали для них как бой часов или выстрел в полдень пушки Петропавловской крепости.
Сначала Панин набирал 38 очков семью выстрелами. Затем 46, а ведь всероссийский рекорд был только 44. Правда, условия в домашнем тире камерные, а на соревнованиях — и азарт, и опаска, и всякие непредусмотренные помехи. Но если можно устанавливать рекорд дома, то и на Семеновском стрельбище, жестко взяв в руки нервную систему, не страшно пойти на рекорд.
И он пошел на него. И думал о Семичове. О поединке, который не состоится уже никогда. О поединке, который будет продолжаться многие годы. О рекорде, который он посвятит ему.
29 апреля 1906 года Николай Панин начал рекордный стрелковый марафон, растянувшийся на десятилетия. Две конкурсные мишени дали 42 и 44 очка. 10 мая к ним добавилась еще одна — 41 очко, на следующий день — 42. О том, что было потом, Панин рассказывает скупо, как бы с холодком: рекордсмен всегда должен сохранять чувство собственного достоинства — и в радости, и в горе.
«...14 мая наступил день моей большой удачи.
В присутствии вице-президента «Общества» и ряда стрелков я, сделав первый выстрел по конкурсной мишени, «ослепил» ее, т. ©. чисто выбил всю белую семерку, попав в самый центр.
«Плохой знак, — заговорили зрители, — шикарная первая пуля предрекает промах».
Служитель «Общества» Петр, по правилам, подложил под пробоину темно-серую бумагу.
Второй выстрел: мишень не изменила вида. «Ну, так и есть, мимо...» Но я вижу в бинокль иное. Петр подходит, оглашает: «Туда же!» — и передвигает бумажку. Сенсация: пуля в пулю, да так, что если б не бумажка, не доказать бы попадания.
Третий выстрел: злая «шестерка», 2 часа («злой» у нас называлась пуля, немного не задевшая лучшего пояса; сторона отклонения пули от центра мишени определялась применительно к часовому циферблату).
Четвертый: злая «шестерка», 4 часа. Пятый: «семерка», 3 часа, как раз в середину прежних пробоин, и опять бумажка доказала попадание.
Шестой: добрая «шестерка», 9 часов. Седьмой: «шестерка», 1 час.
Результат — новый всероссийский рекорд в стрельбе из пистолета — 45 очков. Составилась серия: 45 + 44 + 42 + 42 + 41=214 очков. Чемпионат был за мной, и отстреливать остальные конкурсные мишени мне уже не было надобности...
Я получил две большие золотые медали «Атлетического общества» за чемпионат и за всероссийский рекорд, переходящий Кубок, а за исключительно высокие достижения мне преподнесли в собственность эту замечательную пару пистолетов «Девима» № 1711, в ящике красного дерева со всеми принадлежностями, украшенными художественной чеканкой...»
Все это мог бы рассказать Панин, когда стояли они перед стендом с мишенями рекордсменов тира «Гас-тинн-Ренетт», но для этого потребовался бы другой собеседник, да и место другое. Панин ведь в тир пришел не случайно, не из праздного любопытства. Его привел сюда Семичов, еще три года назад описав молодому стрелку и здешнее стрельбище, и условия французских стрелковых конкурсов. С тех пор Панин мечтал попасть в ту же кабину, в которой стрелял Семичов. И вот перед глазами большой светлый продолговатый зал тира. Он разделен на две неравные части: одна — для зрителей, другая — для спортсменов. В стеклянной стене серебристые прямоугольники — двери, ведущие в кабины. Одпа из них — на правом фланге огневой позиции — та самая, «семичовская». Брокау слегка растерян и не понимает, почему Папин сразу идет именно к той кабине, — может, боковая и не самая лучшая?
— Мы здесь с земляком моим как раз встречались.
Интересная была встреча, до сих пор помню, — говорит Панин Брокау и шаржеру — служащему тира. — В честь той давней встречи и хочу сегодня устроить небольшой салют. С фейерверком. Стрелять буду из собственного оружия.
Панин вместе с Брокау и шаржером размещается в кабинке. Здесь просторно, уютно, как в гостинечной комнате. Шаржер вешает первую мишень на шестнадцатиметровой дистанции, на той самой, где разыгрывается главный приз. Условия очень хорошо знакомы Панину: в 1907 году «Атлетическое общество» организовало специальный постоянный стрелковый турнир в память чемпиона России Михаила Семичова. Главный приз — медаль червонного золота с портретом покойного чемпиона. Получить ее мог каждый, кто, как Семи-чов в «Гостинн-Реиетт», всадит двенадцать пуль подряд в обычную мишень, не выходя из четвертого пояса и выбив не менее 70 очков. В мае во время первого розыгрыша приза Семичова Панин в Семеновском тире сумел послать все двенадцать пуль в середину мишени, ни разу не «прикоснувшись к «роковому рубежу» четвертого пояса и набрав при этом 74 очка. Рекорд Семичова он повторил, и самым ценным в этом повторении было то, что стрельбу вел не в закрытом зале, а на стрельбище, где гулял довольно сильный ветер и его порывы свободно могли унести пистолетную пулю в сторону.
Пять месяцев во время подготовки к Олимпиаде Панин не прикасался к пистолетам. Пять месяцев старался не думать ни о чем, кроме фигурного катания. И иногда ему это удавалось, а иногда нет. Иногда, чтобы успокоить себя после не слишком удачных тренировок специальных фигур, когда не удавался заковыристый «крюк» и «орел» никак не мог клюнуть свою олимпийскую добычу, он переносил себя в тир, пустынный, тихий, ожидающий, поднимал руку, утяжеленную любимым «Девимом», всматривался в прорезь прицела, искал чуть белеющую «семерку» и тихо, плавно нажимал на крючок. Выстрела не было, рука не вздрагивала, но все равно пуля летела в цель. И когда он видел гладкие края бумажных ран, возникающих именно там, где им и положено было быть, становилось веселее и можно было возвращаться к следам на льду-
И все-таки в тире он не был пять месяцев. Пистолет занял свое привычное место в руке, он сразу врос в нее накрепко, так, что Панин даже удивился, а потом похвалил его. Пистолет стал продолжением руки. Он мог удлинить ее еще сразу на 16 метров, надо было только дать команду. И Панин, не колеблясь, ее дал.
Привычным движением он поднял пистолет. Привычно посмотрел сквозь прорезь прицела на мишень. Мушка замерла под краем черного шестого пояса. Волнения не было никакого, и даже приподнятость и торжественность, возникшие при виде этого зала, тоже исчезли. Палец нетерпеливо попробовал потянуть спусковой крючок, однако Панин не позволил ему это. «Нетерпение — плохой советчик, погоди чуток. Вот теперь можно попробовать».
Выстрел принес первую «шестерку». Второй понес пулю вдогонку за первой. Еще пять пуль легли рядом, и ни одну из них карусель азарта не вынесла за пределы «рокового круга».
Да, навыки не забылись. Рука тверда, глаз зорок. Что еще надо стрелку?
Можно и за конкурсную мишень приниматься, разминка удалась на славу. Но тут Панина удивляет шаржер. Он вдруг произносит почтительно:
— Мосье, у вас дело идет на золотую медаль...
— Как? Ведь это простая пробная мишень?
Но простая мишень в присутствии официального лица — а шаржер таковым и является — автоматически становится «официальной», и Панину нужно сделать еще пять точных выстрелов, чтобы выполнить все условия, необходимые для завоевания высшей награды.
...Маленькая психологическая драма, в которой часто не признается себе даже очень опытный спортсмен. Пока все шло в тренировочном ритме, пока на карту ничего не было поставлено, стрелять было легко и просто. Никаких проблем. Прицелился без спешки, нашел мишень, сделал выдох, задержал дыхание, подумал, без спешки нажал на спуск, с удовольствием и без всякой тревоги прислушался к выстрелу. Никаких оттенков, никаких ненужных мелодий. И вдруг, когда тренировка заканчивается, выясняется, что и не тренировка это вовсе, а самое настоящее соревнование. И золотая медаль близка, и высокий результат — вот он, рукой до него подать. Но последний шаг — он самый трудный. И хотя число попыток не ограничено, чем дальше, тем больше возрастает степень риска. И дольше задумываешься при каждом выстреле, чаще переводишь дыхание. Прицелился — показалось, что дрогнула рука, спустил ее, подождал, снова прицелился — и снова отложил попытку. Сколько опытных спортсменов так и не смогли выполнить требования конкурса в «Гастинн-Ре-нетт» только по одной причине: после первых удачных выстрелов они начинали волноваться все сильнее и сильнее — ведь один только неудачный выстрел мог испортить всю двенадцатипульную серию.
Первый акт прошел для Панина совсем незаметно. Тем сильнее мог нанести психологический удар второй акт. Шутка ли сказать — еще пять пуль подряд нужно положить в сердцевину мишени. Ну что ж, поборемся. Панин позволяет себе небольшую передышку. Он поворачивается к Брокау и видит бледное от волнения и азарта лицо американца.
— Ну-ну, Ирвин, не следует так волноваться. Это ведь не на олимпиаде, здесь нет судей, которые поставят не ту оценку, которую вы заслужили. Мишень врать не будет. И пистолеты у меня как верные друзья. Предательства от них ждать нельзя — ведь и я для них преданный друг. Так что не бледнейте, сейчас поедем дальше, только без спешки, без всякой спешки, конечно...
Панин уходит один к своей огневой черте. Антракт закончен, актеры занимают свои места, занавес поднят. Начинается последний монолог. Пять пуль, пять пуль, пять пуль... И каждая из этих пяти пуль может оказаться роковой.
Гигантский невидимый метроном начинает отбивать «новое время». Оно движется медленнее и медленнее. Панин приказывает себе настроиться на пульс нового времени. «Никаких резких движений. Плавно опускаю руку, спокойно беру пистолет. Нежнее, нежнее. Подумай, какая замечательная ручка у пистолета и какая она для тебя удобная. Замечательный пистолет, верный друг, точный боец. В цель, только в цель бьет он, и я ему всегда помогаю в этом. Вот и сейчас ударим по цели вместе. Где эта цель? Вот она, передо мной, найдена вместе. Не дрожит, не убегает, ждет. И мы тоже за ней бежать не будем. Вздохнем поглубже. Вот и совсем покойно стало. Чего-то нам не хватает? Чего же? Тишина начинает давить. Пора ее убрать, потому что не хватает одного — выстрела. Он разорвет тишину, он заставит встрепенуться тело, он заставит моргнуть глаз. И снова станет легко и обновленно. Сигнал дан. Стальной палец, стальной спусковой крючок. Рука окончательно сливается с пистолетом, палец со спуском. Воздух дрожит. Легкий звон в ушах. Пороховой дым, самый лучший аромат в мире. Синее облачко, скрывшее мишень и рассеявшееся в момент. Где она, мишень? Где пробоина? На месте, на месте. Ах, как замечательно! Стоп, стоп! Никаких эмоций. Радость уже позади. Ее не было. Есть только метроном. Никаких резких движений. Плавнее, плавнее. Все начинается с начала...»
Восьмое попадание. Девятое. Десятое. Одиннадцатое. Маятник раскачивается. И вдруг разбивает хрустальную тишину. Панин даже вздрагивает от неожиданности. Что случилось, черт побери? Что случилось? Откуда крик, и шум, и топанье ног? Он оглядывается и видит за стеклянной стеной толпу зрителей с биноклями в руках. Они выражают свое одобрение его выстрелам, но откуда они взялись, как возникли из утренней пустоты стрельбища? Он забыл о замедленном ходе времени, о том, что прошло его немало с тех пор, как грянул первый выстрел. И снова забывает об этом, потому что осталась последняя попытка и пистолет уже лежит в руке.
«После глубокого вдоха беру мишень на мушку, тяну все сильнее на спуск. Нет, рука качнулась — отставить! Опять дышу глубоко, опять беру на мушку... Рука как мрамор. Все крепче сжимаю пистолет и спуск... Бах! Смотрю — в белом пули нет, значит, она в центре. Все в порядке. Французские стрелки устраивают мне овацию. Брокау жмет руку. Шаржер поздравляет».
Телеграфная дробь воспоминаний. Она возможна только тогда, когда событие осталось далеко позади. Ушли эмоции, ушли почти все детали. Остался только факт во всей своей обнаженности. Факт можно препарировать и вновь, не торопясь, попробовать вынуть на белый свет внутренности событий. Но тому, кто создал факт, это уже ни к чему. И Панин тоже, вспоминая о своей победе в Париже, многое оставляет недосказанным. Пунктир, штрихи, контуры. Психологи и историки, исследуйте цепь событий, находите закономерности, заполняйте пустоты!
Не раз и не два впоследствии Николай Александрович напишет: «Примечательное для психологии спорта явление!», «Дать ответ на этот вопрос могли бы наши психологи и физиологи» и т. д. Сам он препарировать свои действия не хочет, тем более что поступки, мысли, побудительные мотивы одного человека не могут дать закономерностей, знание которых важно для многих. («Я могу дать вам факты. Много фактов. К ним присоединю место действия, расскажу об окружающих меня людях, условиях. Добавляйте к этому свои знания, свой жизненный опыт. Опыт многих даст новые спортивные законы. И тогда по пути чемпионов-одиночек пойдут сотни и тысячи молодых людей!»)
Стихают восторги. Мишень Панина отправляется на заветный стенд, чтобы занять место рядом с мишенью Семичова. Отныне великолепная серия выстрелов русского чемпиона становится достоянием истории. Но у него сохраняется боевое настроение. Он еще не настрелялся: пять «голодных» месяцев дают о себе знать. И когда ему предлагают сделать попытку завоевать еще и серебряную медаль, Панин, не колеблясь, соглашается. Условия конкурса здесь не слишком сложные для человека, только что получившего золотую награду, — надо разбить подряд без промаха двадцать пять гипсовых колпачков размером с куриное яйцо, надетых на железные крючья. Дистанция 16 метров. Задача упрощается еще и тем, что при удачном выстреле пуля, дгопавшая в середину цели и разбившаяся о крюк, разлетается свинцовыми брызгами и поражает еще несколько колпачков. Такие попадания тоже засчитыва-готся.
Панин стреляет быстро, чуть ли не навскидку. Не успевает гипсовая пыль улечься, не успевает эхо выстрелов стихнуть, как вновь клубится белое облачко и обломки двух, а то и трех колпачков устилают пол тира. Не потребовалось двадцати пяти выстрелов. И двадцати тоже. Полтора десятка пуль — и с гипсовыми колпачками покончено. Есть серебряная медаль!
Спортивный кураж овладевает Паниным. Он все еще голоден. Он во власти того экстаза, который сродни творческому, когда нет ни малейших сомнений в своих силах, когда любая задача по плечу. Какие там еще призы остались? Подавайте их сюда?
Ах, снова колпачки! Теперь уже пятьдесят, но разбить надо опять-таки подряд, без промахов. Что ж, это не сложно. Стрельба эффектная, грохоту и обломков много, но эмоций мало. Цель-то крупная, промазать просто невозможно для опытного стрелка.
Не проходит и часа, как бронзовая пластинка с оригинальным барельефом, изображающим пистолет и стрельбу в тире, отправляется вслед за золотой и серебряной медалями.
Больше призов нет. Абсолютный рекорд тира «Гас-тинн-Ренетт» установлен. Салют в честь Михаила Се-мичова дан!
Брокау предлагает отметить успех бокалом шампанского в небольшом кафе при тире, и Панин соглашается. Сегодня Брокау сравнительно молчалив: он увидел Панина в деле и вопросов у него больше нет. Почтительность, с которой новички обращаются к мастеру, сквозит в каждом слове.
Но и в кафе нет покоя. Не успели поднять тост за успех, как столик окружили французские стрелки и обычные зрители.
— Мосье Панин, примите самые искренние поздравления!
— Мосье Панин, вы самый великий стрелок из всех, кого я встречал на своем веку (это ветеран коло-пиальных войск с розеткой Почетного легиона в петлице) !
— Мосье Панин, много ли в России таких стрелков, как вы и мосье Семичов?
Панин терпеливо отвечает на вопросы, благодарит за поздравления. Церемониал хотя и утомительный и уже не доставляющий особой радости, но всегда необходимый — если и не самому победителю, то всем этим шумным и непосредственным людям. А на последний вопрос он, русский чемпион, просто обязан немедленно ответить:
— В России таких стрелков, как я и покойный Семичов, множество. Русские — прирожденные стрелки. Это у нас в десятках поколений, в крови. А уж как стреляют наши сибиряки! Тамошние охотники белке в глаз попадают. И осторожному соболю тоже. Иначе шкурка будет испорчена. А вы ведь знаете, как дорого стоит каждый соболь?
Практичные французы кивают. Да, да, они наслышаны о самых дорогих в мире собольих палантинах. Их ведь, кажется, носят только русские цари? Панину хочется прекратить разговор. Но тут, воспользовавшись паузой, к нему пробирается толстячок с розовым лицом:
— Мосье Панин, один деловой вопрос: вы не собираетесь продавать свои чемпионские пистолеты? Если собираетесь, я готов хоть сию минуту выложить шесть тысяч франков золотом! Мосье Панин, не отвечайте сразу отказом, подумайте хоть немножко. Шесть тысяч золотом — огромная сумма, но если она вас не устроит, я готов еще прибавить!.. Я за ценой не постою.
Панин отвечает не раздумывая. Он говорит жестко:
— Пистолеты я не продам ни за какую сумму. Мы, русские, друзей никогда не продаем — даже за все золото мира.
Снова овация. Самая могучая за весь этот богатый событиями день. Но не последняя.
Оставался еще один визит. Когда они с Брокау обсуждали программу пребывания в Париже, то договорились, что кроме тира обязательно побывают в новом парижском Дворце льда. Дирекция Дворца, узнав, какие гости пожаловали, пригласила Панина и Брокау прийти покататься в часы, когда каток закрыт для широкой публики. И этот каток, как берлинский, был сооружен для развлечения богатых зрителей: он был круглым, как цирк, а над ареной располагались десятки лож, куда из ресторана приносили напитки и закуски. В тот час, когда Панин и Брокау вышли на лед, в ложах было пусто, и только несколько человек сидели в глубине одной из них.
Брокау слегка размялся, а затем превратился в зрителя. Он внимательно всматривался в обязательные и специальные фигуры, которые экспромтом вычерчивал Панин. Счастье и наслаждение сквозили в каждом движении олимпийского чемпиона. Затем Панин в соревновательном темпе выполнил свою произвольную программу, с которой так и не смогли познакомиться лондонцы и судьи Олимпийских игр. Она была построена в ритме марша, и марш этот оказался для Панина победным. Зрители в ложе поднялись, вышли на лед и стали аплодировать. Слегка раздосадованный, Панин подъехал и поинтересовался, кому обязан такой честью. Тут выяснилось, что в ложе находятся профессиональные инструкторы — фигуристы и конькобежцы. Они восторженно отозвались о технике русского фигуриста и его артистичности.
Так закончился октябрь 1908-го, самый счастливый спортивный месяц в жизни Николая Панина.
|
