Салькова и Панина было трудно отличить. Постановка и движения у Панина были изящные, в то время как у Салькова фигура выходила большего размера. Самыми трудными фигурами в школьном катании были восьмерки с петлями и со скобами. Панин исполнил восьмерку с петлями с большой легкостью и грацией. Сальков был аккуратен и силен...
Из «Официального отчета об Олимпийских играх в Лондоне 1908 г.»
Во время соревнований ни в коем случае не следует вместо разминки перед очередной фигурой наблюдать за катанием конкурентов и зябнуть, понижая работоспособность своих мышц. Также не нужно вступать в ото время в разговоры с конкурентами, интересоваться отметками судей и т. н. Все это нарушает необходимое в соревновании спокойствие и отвлекает от прямой задачи — дать исполнение наивысшего качества...
Н, А. Панин-Коломенкин. «Искусство фигуриста».
 Мягкий свет, струившийся с застекленного потолка и сплошь прозрачных стен, создавал почти домашний уют. Он пытался сгладить острые углы и размыть тени. Приглушал звуки, и голоса фигуристов и зрителей были почти не слышны. Мягкий ровный свет обволакивал тело и даже убаюкивал — невинная иллюзия мира и покоя на олимпийском катке «Принсесс-холл» в Лондоне.
Как предательский удар кинжала, неожиданно тишина была вспорота возгласом: «Разве это восьмерка? Она совсем кривая!»
Голос Ульриха Салькова, многократного чемпиона мира, звучал истерически тонко, чуть ли не визгливо.
«Вот и началась его психическая атака», — с некоторым сожалением подумал Панин. Поначалу злости и возмущения не было — только чувство неловкости из-за того, что выдающийся спортсмен ведет себя так неспортивно. Панин был готов к тому, что Сальков позволит себе распуститься, что он умышленно будет мешать ему. Он знал этого фигуриста давно, не раз пути их скрещивались на льду, и не слишком сложная тактика давления на судей и противников, к которой прибегал неизменно Сальков, Панину была абсолютно ясна. И все-таки, хотя и предупредили его накануне, что Сальков вновь примется за свои штучки, Панин был искренне огорчен: ведь это же ОЛИМПИАДА!
Он стоял у самой границы катка. Лед серебрился вдали и матово светился рядом с ним. Снежная пороша окружала след его безукоризненной восьмерки, изъянов не было — он видел теперь это совершенно отчетливо. Истерика Салькова могла бы вызвать только улыбку сожаления, если бы на льду не стояли судьи и не шли бы олимпийские состязания фигуристов.
«Ну да ладно, не впервой видеть таким Салькова, авось к следующей фигуре возьмет себя в руки», — думал Панин. Но при этом почти не сомневался, что Сальков в руки себя не возьмет и что продолжение психической атаки вскоре последует...
Впервые он увидел Салькова зимой 1901 года. Только-только стало известно, что швед стал новым чемпионом мира, победив первого официального чемпиона мира (1896 г.) Гилберта Фукса из Мюнхена. Об этой победе ходили тогда самые разные — в основном неблагоприятные для Салькова и шведских судей — слухи. В частности, было известно, что чемпионат мира в Стокгольме обслуживала бригада из четного (шесть) количества судей. Это нарушение правил неизвестно почему было санкционировано Международным союзом конькобежцев, чья штаб-квартира, кстати сказать, располагалась в столице Швеции и чьим президентом был известный деятель шведского спорта Виктор Балк.
В результате на стокгольмском чемпионате голоса судей разделились поровну, и Салькову присудили победу, поскольку он имел сумму баллов чуть выше, чем Фукс.
Через несколько дней после чемпионата чемпион и экс-чемпион должны были прибыть в Хельсинки, и вот тогда-то комитет «Санкт-Петербургского общества любителей бега на коньках» решил пригласить их на международные соревнования в Юсуповом саду. А перед этим отправить в Хельсинки — для знакомства с особенностями тренировки и стиля сильнейших фигуристов — группу русских фигуристов, среди которых оказался, естественно, Панин.
Внешне зарубежные фигуристы выглядели лучше в своих гладких черных трико и облегавших талию легких курточках. Панин понимал, что пиджак, в котором он катается, широкие короткие шаровары и толстые чулки не делают спортсмена элегантным, даже если у него превосходная фигура. «Конечно, судьи учитывают и внешнее впечатление, его просто нельзя не учитывать, — думал Панин. — Однако же мы-то чем виноваты, что раньше не знали о такой спортивной форме зарубежных фигуристов? Как бы там ни было, но надо срочно создавать и себе такие костюмы, и чтобы покрой их заимствовал что-нибудь из традиционной сугубо русской одежды...»
Ему уже виделись русские фигуристы, одетые в превосходные топкие рейтузы и отличные куртки. Для себя он мысленно «проектировал» куртку на манер гусарского доломана — на груди должны быть нашиты широкие шелковые тесемки, как в старину на стрелецких кафтанах. Но к такой одежде надо еще привыкать: в ней надо потренироваться, а не то она будет сковывать движения, даже если и сшита идеально. А пока необходимо — отбросив внешнюю сторону — проанализировать технику и школьных фигур, и произвольной программы чемпионов.
В те дни и заметил Панин, что Сальков грубоват. Мелкие детали, штришки, но они внимательному наблюдателю говорили о многом. Косой взгляд, реплика, в которой привкус яда, небрежная отмашка рукой — не вовремя задаете вопросы, господин русский, — на все это Панин старался не реагировать, просто не до этого человеку, впервые увидевшему тех, с кем вскоре предстоит соревноваться, — надо учиться и учиться.
Совместные тренировки с Фуксом и Сальковым продолжались и в Петербурге накануне международных соревнований 1901 года. Информация переполняла Панина, он раскладывал ее по полочкам, тщательно сортируя, отмечая пока на ходу, что потребует более глубокого изучения, проверки на себе, в своих тренировках. У Салькова своеобразна техника чистого одно-реберного выполнения «крюков» и «выкрюков», однако при этом у него неизбежно нарушается строгая симметрия. И Панин сконцентрировал свое внимание на том, как выполняет эти элементы Фукс, у которого рисунок получается значительно точнее.
Сальков был настоящим атлетом, в каждом движении чувствовалась сила. И произвольная программа была создана именно для такого фигуриста. Прыжки в полтора оборота были высокими, но без особого пролета, и вообще весь набор элементов создавал впечатление полной уверенности и невозмутимости их исполнителя.
Панин примерял на себя эту технику и чувствовал себя плохо. Ему грубость всегда претила, а любование своей силой и подавно. Хотелось показать нечто большее, чем хорошо подобранный комплект прыжков, вращений, шагов. И он чувствовал, что может полностью овладеть тем, что считал художественной стороной фигурного катания, — пластикой, грацией, динамикой движений, ритмом, контрастностью и тонким сюжетом всей программы, передающим его собственный характер.
«В бой, скорее в бой!» — не терпелось тогда, семь лет назад Панину, хотя и знал, что распределение мест практически известно заранее и победить Салькова и Фукса ему пока совершенно невозможно. Но ведь наиболее интересное заключается в самом выходе на лед вместе с чемпионами, в том, чтобы положить рисунок рядом с их рисунком, не дрогнуть, не испугаться, не заелозить коньком в растерянности. И он проиграл свой первый поединок с чемпионом, проиграл, проверив себя. И в памяти осталась все та же холодность Салькова, его желание — в особенности на глазах у судей — возвести барьер между собой и остальными участниками. Демонстративно возвести — независимо от того, какого ранга соперники...
Думая обо всем этом на лондонском олимпийском льду, Панин ни на секунду не давал себе остывать, он встряхивал мышцы, напоминал им о той работе, которую предстоит выполнить. «Это ведь только вторая из четырнадцати фигур, и все они сложны, и никогда еще мы не участвовали в турнире, где стартуют сразу десять спортсменов». (Они стартовали в этом, ранее не имевшем себе подобных, марафоне фигуристов ровно в три часа дня в среду 16(29) октября 1908 года. Кроме Панина в Лондон прибыли три шведа — У. Сальков, П. Турэн, Р. Иогансон, один американец — И. Брокау, по одному фигуристу из Германии — Г. Бургер и Аргентины — X. Торомэ. Хозяев льда представляли — X. Иглезиас, Д. Кейлер-Грейг и X. Марч. За олимпийские медали боролись также фигуристки и спортивные пары. Отдельно звание олимпийского чемпиона разыгрывалось по специальным фигурам, создаваемым самими участниками.)
«Я должен быть начеку каждую минуту. Опасность подстерегает меня, и хотя я не боюсь никаких осложнений, я должен быть готов к любому бою».
Он видел, как другие участники Олимпиады уходят в раздевалку или разговаривают, пристроившись на стуле среди зрителей, со своими поклонниками или тренерами и думал, что хорошего в таком расслаблении, если ты борешься за первое место, мало. Надо держать себя в узде непрерывно, гнать кровь по жилам, горячить ее. И тогда каждая фигура будет начерчена без клякс и помарок, как будто не на экзамене с его нервотрепкой, а на самой удачной из тренировок.
Он видел, что приближается его очередь. Его соперники укладывали на лед одну фигуру за другой, он автоматически регистрировал их выход на арену. Глаз привычно фиксировал величину фигур и точность их конструкции. Да, это были сильные фигуристы, но сегодня он был сильнее их. И это не была самоуверенность: просто он знал, что глаз — меткий, точный, беспощадный — не может обмануть его.
«Я не могу обманывать самого себя. Не могу. Я сильнее. Мои фигуры больше, и начерчены они точнее. Разве это не видно и другим? Почему же судьям надо поддаваться на выкрики этого человека, почему надо тащить его, если он слабее? Это ведь не та помощь, которую предлагают погибающему. Это ведь спорт, борьба техники, борьба личностей, и унизительно, если, помогая тебе, наносят удар в лицо твоему сопернику. Неужели же Салькову это не дано понять? Неужели блеск золотой медали для него все равно, что блеск золотых россыпей для золотоискателей в Клондайке? Невозможно в это поверить»-
Вдали мелькнуло лицо Салькова. Он взялся уже за третью фигуру. Для начала пригладил набриолиненные волосы: ни одного торчащего волоска, гладкий пробор. Потом повел глубоко сидящими глазами, потянул воздух — как бы принюхался. Что ищет он? Ах, вот оно что! Крохотный носовой платок небрежно брошен на барьер — это ориентир, с помощью которого па ледяном поле Сальков будет стараться удержать ось своего рисунка. Маленькое ухищрение, применявшееся шведом уже не раз, не совсем честный прием, который судьи могут и не заметить.
Ну да ладно, и это ему не поможет. Только бы не размагнититься, только бы удержать в себе лихорадку боя и сосредоточить все силы для удара в нужный момент.
— Панин, Россия!
Вызов на лед звучит как откровение. Как будто слышит Папин это впервые. Он обрывает мысли — теперь только лед, конек, стереотип фигуры, застывший навсегда в мозгу. И когда след проложен, когда он вновь и вновь «покрывает» фигуру и, наконец, выезжает мимо судей, взмахнув руками, его охватывает чувство удовлетворенности, какое появляется только у людей, отдавших все свое умение для достижения цели.
И в этот же миг жесткий голос звучит на -грани истерического возгласа:
— Он абсолютно потерял форму. У него, как бы он ни старался, ничего не получается!
Обычно бледное лицо Салькова краснеет. Оп по может сдержаться. Он рубит коньками лед, но взгляда Панина выдержать но может. Панин ждет своих оценок, видит, что они вновь у трех судей явно занижены. И лишь после этого спокойно подъезжает к главному судье. В притихшем зале слышно только хриплое дыхание шведа и четкий, не очень громкий голос русского чемпиона:
— Прошу оградить меня от неспортивных выходок господина Салькова. Его поведение не соответствует олимпийским идеалам...
Панин вновь отъезжает к кромке льда. И спиной чувствует, как судья подзывает Салькова и делает замечание за некорректное поведение. Он не прислушивается к словам, чтобы получить удовлетворение от того, что соперник несет наказание. Только одно, только одно ему нужно: чтобы мастерство его было оценено честно. И пусть Сальков злится и ведет себя некорректно — это может повредить только ему самому. Так ведь было уже в канун Олимпиады, когда они встречались на розыгрыше Кубка Александра Паншина в Петербурге...
Об этом соревновании очень подробно писал петербургский журнал «Спорт», и он отмечал в те дни, что «Сальков сдал в том самом, что до сих составляло его главную силу, именно в школе, и сдал так основательно, что потерянного уже не мог наверстать произвольным катанием... на более трудных фигурах шведу не хватило мастерства: в восьмерках с двукратными тройками первые и вторые половины вышли не одинаковой величины, ось и покрытие следа хромали. Вторая восьмерка с петлями была совсем без оси. Чемпион пробовал обвинить попавшую под конек бумажку, но при тщательном рассмотрении она оказалась комком чистого снега...»
Сальков на розыгрыше Кубка Паншина вчистую проиграл Панину. И вполне вероятно, что именно этого проигрыша теперь он не мог простить своему конкуренту, ненавидя его и стараясь вывести из себя. Но какое это имеет отношение к честной борьбе на Олимпиаде? Разве спортсмен для победы должен ненавидеть и унижать другого спортсмена? Разве он ищет дополнительные силы в ненависти, а не в других, гораздо более достойных человека, чувствах?
Панин, кстати, не собирался выступать в розыгрыше Кубка Паншина. На то были веские основания, однако сейчас не об этом речь. Его упросили руководители «Общества любителей бега на коньках» во главе с В. И. Срезневским, поскольку только он мог составить настоящую конкуренцию Салькову, который записался для участия в этом турнире, уже считавшемся как бы малым чемпионатом Европы. Панин имел в своем распоряжении считанные дни на подготовку, но он все-таки решился поддержать честь русского спорта. Помогал ему известный фигурист Г. Сандерс, который и на Олимпиаде тоже был ему верным другом.
В день старта Панин почти не волновался. Он успел восстановить навыки школьного катания, вместе с Сандерсом они быстро придумали новые специальные фигуры, у него хватало дыхания, чтобы до конца прокатать четырехминутную произвольную программу. Но было обстоятельство, которое придавало ему дополнительные силы: он еще накануне почувствовал в себе легкость и непосредственность детских лет, какую-то особую раскованность. Он ворошил в себе детские образы, он припоминал самые счастливые минуты своей жизни. Это, конечно, было самой настоящей настройкой на соревнования, но тогда этих формулировок не знали, и Панин все это проделывал интуитивно. Вспомнил он и кулачный бой. Красную Рубаху, его боевой напор и русское великодушие. У себя на родине и он, Панин, должен показать силу характера как бы былинную, потому что если не он, то кто же другой может выстоять перед напором шведской «силы»?!
Он должен выстоять — и выстоит.
С таким настроением и вышел он на старт.
«Ах, как славно все тогда получалось! Конек шел по льду, как белоснежная сверкающая яхта по глади разглаженного штилем залива. След покрывал след, и фигуры были геометрически точные, циркули были у меня в руках, в ногах, в глазах, и я укладывал для оебя никому еще ие видимый рисунок. Никогда раньше во мне не бушевал еще такой восторг, и мне не хотелось его сдерживать холодом рассудочности и расчета. Хочу, чтобы и сегодня, и завтх>а у меня получалось как тогда. И чтобы наша «стенка» победила».
А Сальков в Петербурге психовал. И с каждой фигурой — все больше. Он ведь был очень самолюбив, этот шведский фигурист, преуспевающий фабрикант, всегда имевший достаточно средств, чтобы «растянуть сезон» на несколько месяцев благодаря тренировкам на высокогорных курортах Швейцарии. Он тратил на «свое» фигурное катание так много крон, что не мог даже представить себе, что такие деньги не дадут необходимых результатов.
Еще больше обозлился он, когда увидел, что не только Панин сильнее его, но и совсем еще молодой русский фигурист Карл Олло тоже ни в чем ему не уступает. И Сальков сорвался, не выдержал. После восьмерки с двукратными тройками, линии которой были кривыми и неправильными, он подкатил к главному судье, прославленному Алексею Лебедеву:
— Так соревноваться нельзя. Каток совершенно не приспособлен. Под ногами сплошной мусор валяется, что в России и катки заливать как следует не умеют? Я протестую против такой неподготовленности, которая мне, чемпиону мира, мешает показать все, что я могу показать!
Лебедев был человеком спокойным. Он видел след, положенный Паниным, и фигуру, сделанную Салько-вым. Они были рядом, эти следы, и выглядели просто выпуклыми на чистом, чуть темноватом льду. Панин специально, как бы вызывая Салькова, отнес свою восьмерку с двукратными тройками поближе к публике, туда, где лед был совсем чист. И Сальков принял этот вызов. Принять-то принял, да с коньком не совладал, отнес он его совсем в сторону, так, что даже ось рисунка найти было нельзя. Публика аплодировала Панину, публика молча рассматривала фигуру Салькова. Сальков продолжал протестовать, закипая и ярясь. Тогда Лебедев и предложил ему вместе подойти к его фигуре.
— Итак, где мусор, где бумажка, которая помешала вам выполнить фигуру?
— Вот, пожалуйста!! — Сальков бросился к следу в том месте, где конек пошел юзом и, взрезав лед, разметал вокруг снежную порошу.
Лебедев подошел к «бумажке», осторожно дотронулся до нее остро отточенным карандашом, и она рассыпалась, оказавшись самым обычным комочком снега.
— Как видите, господин Сальков, оснований для протестов нет никаких. Так что не волнуйтесь и продолжайте соревнования, — сказал главный судья и отправился на свой пост.
Но Сальков, раз сорвавшись, уже не мог настроиться на соревнование и чем дальше, тем хуже выполнял обязательные фигуры. Панину единогласно присудили первое место. И даже проигрыш произвольного катания не отодвинул его на вторую ступеньку. Чемпион мира, семь лет не знавший поражений, на сей раз, на русском льду, уступил. На заключительном банкете он тем не менее выглядел веселым, танцевал, шутил, был любезен и обходителен с владельцем Кубка Паншина. Теперь ясно, что это была маска. На Олимпиаде он ее сорвал — за ненадобностью.
Снова Панину на олимпийский лед. Очередная фигура — восьмерка со скобами. Сальков только что выполнил ее — перемена ребра лежала чуть не на полметра после «скобки», при этом его конек скреб еще на протяжении двадцати сантиметров, оставляя размазанный след. Панин видел эту «размазню», видели ее и судьи. Однако оценки были у большинства высокими.
«Ну где же их глаза, где их совесть?» — стучало в голове Панина. И, очевидно, он совершал глупость, так внимательно следя за тем, что делал Сальков, и за тем, какие вердикты выносят судьи. Шел уже третий час соревнований, а до конца было далеко. Кровь пульсировала в жилах так, как он этого хотел, и сил было много, но вдруг появилась внутри тела пустота. Он хотел остановить ее наступление с помощью нехитрой увертки: стал бесконечно повторять какие-то элементы школьной программы, даже не следя за тем — какие. Он даже кулаки несколько раз подряд сжал, как бы пытаясь уничтожить эту внезапную пустоту. Уже на старте очередной фигуры, шаря взглядом по льду, попробовал вернуть себе цельность и перестать следить за своими движениями как бы со стороны. Безрезультатно. Анализатор в голове был неумолим. Спустя много лет он так напишет о своем понимании ситуации:
«...результат соревнования все равно был предрешен задолго до его начала.
Состав судейской коллегии был неблагоприятен для меня, так как в нее вошли два шведа — Гренандер и Хэрле и сверх того Хюгель, личный друг Салькова, всегда державший сторону Швеции, и к тому же старый враг русских; он почему-то выступал от Швейцарии, которая даже не имела на этом соревновании своего участника. По существу, и Хэрле и Хюгель были в коллегии лишними; комитет Международного союза конькобежцев, находившийся тогда в Стокгольме, видимо, включил их со специальной целью —■ обеспечить Салькову первое место.
Всех судей было пять, я получил у немецкого судьи Вендта и у Сандерса два первых места, менее беззастенчивый из шведов Гренандер, в прошлом чемпион мира, дал мне второе, на 9 баллов ниже Салькова и на 23 балла выше Турэна, бывшего, в общем, третьим по школе. Без Хэрле и Хюгеля я был бы победителем, но эти двое без стеснения дали мне четвертое место. Ни Турэн, ни тем более Иогансон не имели решительно никаких шансов на первенство и были записаны с явной целью дать возможность этим двух судьям «утонить» меня, поставив на четвертое место, и этим повысить мою общую сумму мест у всех судей вместе: по тогдашним правилам решала победу наименьшая сумма мест...»
...Последняя фигура. Последний участник. Последние оценки. Несколько минут для того, чтобы сработала бухгалтерия секретариата олимпийских соревнований. Цифры оглашаются тут же. После школьной программы впереди Сальков —1172,5 балла, сумма мест — 7; на втором месте Панин — 1147(12); на третьем Турэн — 1094 (15)...
Шведский блок сделал свое дело, и некому жаловаться, и ничего доказать сегодня невозможно. Протест главному судье? Русский представитель идет на это, но в ответ видит плохо скрываемую усмешку, недоуменное пожимание плечами, небрежный жест. Что из того, что такая откровенная подтасовка результатов ничего общего не имеет с духом и правилами олимпийских игр? Групповые мелкие интересы поставлены выше справедливости, спортивной чести.
И тогда остается только один выход из положения, единственно возможная форма протеста.
— Панин в такой обстановке продолжать соревнования не будет. Русская делегация заявляет о том, что он отказывается от состязаний по произвольной программе!
Бегающие взгляды в ответ. Растерянность. Попытка найти какие-то слова для оправдания. Запоздалые извинения, сделанные на ходу. Набор тактических приемов, призванных как-то сгладить ситуацию. И не более. Дело сделано, лучший фигурист мира, уже наносивший поражения чемпиону мира, лишен заслуженной награды.
Сам Панин устраивается на местах для зрителей. Уйдя со льда, он остается в зале, чтобы каждое движение, каждый жест участников Олимпиады отпечатались в его памяти навсегда. Придет время, и он использует все, что увидит здесь, — даже если не для себя, то для других русских фигуристов — обязательно. И он просто не имеет права уйти из зала, не запомнив технику, приемы лучших своих конкурентов.
Он дал волю чувствам только поздно вечером, в маленьком частном пансионе. Эту квартиру нашел ему перед началом Игр все тот же Сандерс, заботливый мастер на все руки. Кормили здесь прекрасно, было тихо и уютно. Хозяйка пансиона была приветлива, корректна и не задавала лишних вопросов. И на этот раз она ничего не спросила у Панина и Сандерса, и они были рады возможности избежать посторонних «ахов», ничего не значивших возгласов сожаления и сочувствия.
В гостиной было прохладно. Из щелей окна сильно тянуло влажным, отдававшим гарью осенним лондонским воздухом. Камин, зажженный к приходу постояльцев, горел с натугой, наполняя комнату красным мерцанием, суетливыми полутенями. Даже не сняв пальто, Панин с порога устроил Сандерсу форменный допрос.
— Я жду от вас честного и ясного ответа. Утешения мне не нужны, я не слюнтяй и не любитель обманывать самого себя. Вы были на льду, вы судили, вы видели все, и даже больше. Вы меня поставили на первое место, и я вам верю. Но все-таки скажите мне честно и откровенно, до конца открыто: не было ли в ваших оценках некоторой завышенности, может, и вы чуть-чуть свернули на тот путь, по которому пошли Хэрле и Хюгель? Словом, ответьте как фигурист, как человек, как товарищ, — кто был сильнее по «школе»?
Сандерс понимал, в каком состоянии сейчас находится Панин. И он не собирался его утешать. Он всегда был правдив и откровенен и на этот раз не изменил своему характеру:
— Вы стали жертвой сговора, мы должны ото понимать и сегодня, и завтра. Во всех фигурах, клянусь вам счастьем своей семьи, вы были лучше всех. Саль-ков проиграл вам — в этом нет сомнений. Но вы ведь знаете, что ни вы, ни я сломить эту стену недоброжелательности просто не могли.
— Вы правы, конечно, вы правы. Но есть еще одно, что не дает мне покоя. И теперь не будет давать покоя всегда. Была и моя ошибка, мой промах...
И, заметив, что Сандерс пытается ему что-то возразить, упрямо продолжал:
— Была ошибка, теперь я знаю это совершенно точно. Я мог бы иметь гораздо большее преимущество, такой запас прочности, что они просто не посмели бы поставить меня ниже Салькова. Я помог им занизить мне оценки, я мог выполнить фигуры лучше. Вы же понимаете, что постановкой тела и грацией движений я всегда превосходил его. Но я мог быть еще увереннее, непринужденнее, изящнее, если бы не допустил одну тактическую ошибку.
— Я ее не заметил. Что же это за ошибка, если не секрет? — поинтересовался Сандерс...
— Какой уж тут секрет. Я об этой ошибке всем своим ученикам без устали твердить буду. И ученикам моих учеников тоже напоминать. И, если смогу, каждого русского фигуриста от подобной ошибки остерегать буду. Не надо мне было шастать вдоль поля, за чужими ошибками следить, оценки выслушивать. Не надо мне это было, если хотел сам выступить на выдающийся результат. Нельзя отвлекаться, разменивать себя. Это забирает силы, внимание. К последней фигуре я понял, что измотан. Собираться я умею, вы это видели не раз. Но зачем же выжимать из себя остатки сил, если можно к каждой фигуре быть практически совершенно свежим. Тогда и в каждом жесте сквозила бы та уверенность, которая при всех прочих моих преимуществах могла бы склонить чашу весов в мою сторону...
Панин был безжалостен к себе. Он не сыпал соль на рану, нет, это было нечто совершенно другое. И хотя судейский удар в спину был болезненным, мысли его были не об этом. Он хотел извлечь для себя пользу из урока, он сам должен быть выше преходящих моментов. А он не всегда помнил об этом. Разменивался.
Сандерс не стал спорить с Паниным. Многое видно со стороны, но и сам спортсмен себя знает хорошо. В особенности такой, как Панин. Это ведь не зеленый юноша, который все делает по подсказке. Он имеет собственный зрелый ум, склонный к анализу я обобщениям. И если Панин видит в своей тактике ошибку, не ему, Сандерсу, спорить с ним. Однако и о судьях он должен знать. Не всегда ведь в борьбе равных преимущество одного фигуриста может быть абсолютно явным. Преимущество может быть не очень большим, заметным только для опытного специалиста. И дело совести арбитров быть до конца честными, не поддаваться давлению авторитета. Или — что еще хуже и что наблюдалось в первый день олимпийских соревнований — покоряться желаниям той или иной группировки, идти на поводу у спортивных карьеристов, тех, кому не дороги олимпийские идеалы.
Сандерс потихоньку направлял разговор в другое русло. Впереди был новый, еще более трудный, олимпийский день. И не надо повторять ошибки и тратить силы попусту еще до старта. Сейчас главное восстановить свежесть, убрать ненужную злость, оставив в душе только необходимый спортивный азарт. «Служенье муз не терпит суеты» — вот уж поистине те слова, которые так нужно помнить любому фигуристу, и не только перед выходом на лед, в час соревнований!
Расстались они поздно. Панин выговорился и успокоился. Сандерс оставил его одного после того, как они четко спланировали выступление следующего дня, в который разыгрывалось звание олимпийского чемпиона в выполнении специальных фигур. Но об этом уже в следующей главе...
|
