Правила соревнований на Кубок в память Паншина отличались от обычных международных правил только тем, что, кроме школьного и произвольного катания, в соревнование входил еще и третий раздел — специальных фигур, в числе трех. Специальные фигуры изобретались самим участником, представлялись накануне соревнования в судейскую коллегию и оценивались ею по трем показателям по 6-балльной системе: по новизне, трудности и исполнению на льду. Первое место у каждого судьи получал тот, у кого оказывалась наивысшая сумма баллов по всем трем разделам...
Н. А. Панин. «Страницы из прошлого»
Отдел специальных фигур очень разнообразен и интересен... Если бы привести этот отдел в систему и, начав с простейших фигур, которые можно принять здесь за основные, расположить фигуры в порядке возрастающей сложности их, то можно было бы составить целую школу специальных фигур... Что в них действительно может поразить наблюдателя, так это исполнение рисунков и переходов, кажущихся с первого взгляда невыполнимыми.
Н. А. Панин. «Фигурное катание на коньках»
—  Это совершенно невозможно. Все четыре фигуры Панина кажутся фантастическими, а одна просто невыполнима. Может быть, вы просто хотите запугать соперников перед стартом? — Члены судейской коллегии олимпийских соревнований были в растерянности, когда Сандерс познакомил их с чертежами специальных фигур русского чемпиона, которые он 17 (30) октября собирался перенести на лед.
Чертежи переходили из рук в руки. Судьи водили пальцами по линиям, пытаясь представить себе, как Панин будет прокладывать их на льду, а затем еще и повторять свой путь, и ничего у них не получалось. И от этого они даже нервничали чуть-чуть, пытались найти поддержку друг у друга.
Слух о необыкновенной заявке Панина немедленно распространился на катке. Первыми, конечно, в судейскую комнату начали заглядывать соперники. Появился Ульрих Сальков, тоже записанный на соревнования по специальным фигурам. Он попросил показать ему чертежи. Панин заранее предупредил, что никаких секретов из своей заявки он не делает и ее может посмотреть предварительно любой фигурист или тренер. Сальков осторожно подержал четыре листочка с фигурами Панина, даже потасовал их, попробовал ногой паркет, потом возвратил листочки и ушел мрачноватый.
Вскоре стало известно, что Сальков отказывается выступать в этом виде программы. Он не стал даже объяснять, почему отказывается, но этого, вероятно, и не требовалось.
Посмотрел панинские чертежи еще один соперник — чемпион Северной Америки Ирвин Брокау. Он был еще сравнительно молодым фигуристом с небольшим опытом. Брокау сразу же растерялся: «Невероятно, невероятно, он все-таки решил показать эти фигуры!» Американец успел познакомиться с фигурами Панина во время тренировок накануне Олимпиады и был уверен, что русский не станет выходить с ними на арену.
Убедившись, что намерения Панина совершенно серьезны, Брокау тоже сдался без боя. Остались только два конкурента, оба англичане: А. Камминг и Г. Холл-Сэй. Панин знал уже их заявки и понимал, что уровень «чертежного мастерства» обоих гораздо ниже, чем у него, но надо быть готовым к любой ситуации: только бы не расслабиться и не посчитать, что золотая медаль сама придет к нему. Судейские проблемы ведь так и не изменились.
А судьи все атаковали Сандерса:
— Вы подали рискованную заявку. Если хоть одна фигура на льду — даже в деталях — будет отличаться от проектной, оценки Панину будут резко занижаться. Мы ведь люди солидные и авантюры поддерживать не станем!
Сандерс был настроен несколько иронически. Он даже подшучивал над своими коллегами:
— У Панина ошибок нет никаких. Скорее мы, судьи, должны всерьез думать над тем, чтобы не допустить ошибок.
Сандерс был уверен в успехе Панина. Он и сам был великолепным исполнителем именно в этом разделе фигурного катания. Его «крест с полумесяцем» уже вошел в историю фигурного катания, принеся ему особый приз на первом чемпионате мира, который состоялся в 1896 году в Петербурге. Сандерс не смог тогда оказать достойного сопротивления сильнейшим фигуристам в школьном и произвольном катании, первым чемпионом мира стал мюнхенский фигурист Г. Фукс. Впрочем, Сандерсу на Олимпиаде было вполне достаточно и авторитета знатока, систематизатора и настоящего художника специальных фигур.
Именно Сандерс придумал одну из четырех олимпийских специальных фигур Панина. Он принес ее в начале лета, когда до Олимпиады оставалось немного времени, и она сразу понравилась Панину. Он долго всматривался в карандашный эскиз, а потом засомневался:
— Кажется, все это невыполнимо. Вы-то сами как думаете?
— Мне эта фигура очень нравится: как и любой другой автор, я влюблен в свое произведение и полагаю, что на льду рисунок должен получиться. Конечно, поработать придется много, я знаю, о каком сложном узле вы сразу подумали, и я о нем тоже много думал. Но зато, представьте себе, какой эффект это произведет на всех судей и конкурентов!
Чертеж был принят. Три другие фигуры уже были готовы раньше. И Панин мог вместе с Сандерсом спокойно готовить четвертую — самую эффектную.
Однако спокойной работы не получалось. Ни разу ни на одной тренировке Панин не смог выполнить четвертую фигуру- «Ловушка» подстерегала его в одном и том же месте. Дойдя до остановки в остром углу «клюва» в левом крыле фигуры, Панин не мог осуществить дальнейшее скольжение, так как до перетяжки, на которой можно получить дальнейшее ускорение, оказалось слишком далеко.
Сандерс уверял, что «ловушку» можно пройти без всяких осложнений.
— Я даже во сне несколько раз видел, как вы проходите этот участок — на сильно согнутом колене и с максимально скрученным корпусом. Надо пробовать, пробовать, постараться подвести себя к правильной технике с помощью дополнительных упражнений...
Пришло время решающих тренировок. Было известно, что соревнования в Лондоне пройдут на искусственном льду, и «Общество любителей бега на коньках» постановило командировать Панина и Сандерса для предварительной подготовки на месяц в Берлин, где с 1 сентября в «Айспаласе» к услугам фигуристов был отличный лед. В начале осени Панин (а за ним я Сандерс) прибыл в Берлин и приступил к тренировкам.
На человека, который всю жизнь катался только на льду естественном, для которого само понятие «лед» связано с зимой, морозами, вьюгами, первое знакомство с искусственным катком производит ошеломляющее впечатление. На пороге «Айспаласа» он прощается с теплым безоблачным сентябрьским днем, с солнцем, еще сохраняющим летнюю силу, с зеленью каштанов, начавших бомбардировать землю своими лоснящимися плодами. Сделав всего несколько шагов, пройдя по короткому коридору, новичок ледовой арены попадает на сверкающую зимнюю лужайку, от которой тянет особой свежестью и бодростью.
Снежная пороша вьется над фигуристами, которые, увидев Панина, помчались к нему. Они рады вновь встретить русского чемпиона, они приветствуют его, своего коллегу по многим состязаниям. Резкое торможение, и молниеносный искусственный снежный вихрь, возникающий при этом, окутывает их всех.
Очарование первого знакомства с катком длится недолго. У Панина абсолютно деловое настроение. Ни секунды промедления: быстрее на лед, быстрее за дело, остаются еще неразвязанные «узлы», а до олимпийского старта чуть больше месяца.
Будни сняли многие сверкающие покровы со льда «Айспаласа». Заниматься здесь — Панин понял это после первой же тренировки — трудно. Температура воздуха на катке довольно высокая — плюс восемь градусов, подушка холода надо льдом очень низка — до коленей не достает, — вот и получается, что при высоких скоростях очень душно, пот льется ручьями. В привычной форме Панин кататься не мог. Теперь он обычно оставался только в тонкой белой фуфайке и рейтузах. Но даже и в этом костюме жарко, очень жарко. Хорошо бы, конечно, сразу после тренировки под душ, чтобы смыть усталость, вновь раскрепостить тело. Да нет в шикарном «Айспаласе» никакого душа, а в раздевалках — крохотных и неуютных — можно лишь поплескаться водой из кувшина, согнувшись над тазом.
Вообще, «Айспалас» — предприятие коммерческое, и наибольшие удобства предусмотрены для праздных и богатых любителей спортивных зрелищ. Вокруг катка на двух ярусах помещаются ложи ресторана со столиками, и нередко можно услышать не слишком корректные реплики подвыпивших посетителей по адресу того или иного фигуриста. Впрочем, в ранние часы, которые были отведены для тренировок гостей берлинского клуба фигурного катания, взявшего на себя шефство над участниками будущей Олимпиады, посетителей было мало и спортсмены могли полностью отдаться своей стихии.
Трехчасовую тренировку посвящали обычно школьному и произвольному катанию. А вот со специальными фигурами было труднее. Как только положенные три часа заканчивались, на лед высыпали десятки рядовых берлинских любителей фигурного катания, в большинстве своем детишки. И приходилось искать укромный уголок, чтобы там проложить свой замысловатый след. Счастье еще, что специальные фигуры имели небольшие размеры и пристроиться с ними где-нибудь в уголке было сравнительно нетрудно.
Вот в таких условиях и провели почти месяц Панин и Сандерс. И каждый день искали они ключ к решению сложнейшей задачи, которую поставила перед ними фигура, изобретенная Сандерсом. Через много лет, вспоминая об этих тренировках, Панин напишет: «Я пробовал, конечно, использовать и ту четвертую, сомнительную фигуру, которая представлялась мне неосуществимой; все выходило очень хорошо до роковой точки в левом крыле, но тут — стоп! Доехать до перетяжки никак не удавалось: обычно в острой вершине всякого «клюва» конек совершенно останавливается и ход получается «с места» путем вытягивания согнутого опорного колена, как бы прыжком без отрыва ото льда, связанным с переменой ребра, т. е. перетяжкой. Но по рисунку фигуры перетяжка должна быть гораздо позже, и получить ход с места на такое расстояние без перемены ребра не представлялось никакой возможности».
Это были трудные часы, и порой хотелось бросить эту осточертевшую фигуру. Но Панин уже полюбил ее, привык к ней. «Нет, нет, разлучаться с ней я не должен. Разлука будет мучительной для меня. Мне она очень нужна, эта фигура, а еще нужнее для меня сам процесс покорения ее. И если я взойду на эту вершинуг если она станет моей, то и успех на Олимпиаде мне будет обеспечен. Она должна стать моей навсегда, и никому я ее не отдам».
Ревниво относился Панин к самой трудной своей специальной фигуре. Даже очеловечивал ее немножко. Он думал о ней безотрывно. Чертил и пытался одолеть «ловушку» и за обеденным столом, и вечером перед сном. И она стала ему даже сниться. Но на льду ничего не получалось.
Сандерс видел, как нервничает Панин. Да он и сам нервничал, — ведь день проходил за днем, все меньше оставалось времени до отъезда в Лондон, а их фигура на льду так и не получалась. Сандерс не мог ничего более посоветовать Папину, ему оставалось только полагаться на интуицию спортсмена, па опыт, который рано или поздно подскажет решение.
Разгадка носилась совсем рядом. Панин чувствовал, что вот-вот найдет ее. Погоня за ней и утомляла, и добавляла азарта, но так вечно длиться не могло: у спортсмена, в конце концов, конкретные цели и задачи, и посвящать жизнь погоне хотя и за ярким, но миражем, просто неразумно.
И все-таки он ее поймал. Неожиданно. На ходу. Занимаясь совсем другой фигурой — уже привычной, уже давно освоенной, такой, во время исполнения которой все движения стали автоматическими и можно даже уйти в мыслях в сторону. «И как я не додумался до этого сразу? Вот уж поистине гордиев узел можно только разрубить. И я тоже разрублю свой гордиев узел. Сейчас же сделаю это!»
Когда Сандерс увидел сияющее лицо обычно сдержанного Панина, он понял сразу, что произошло.
— Да, да, я додумался до этого. Все очень просто. Надо ценой некоторого притупления рокового угла на левом крыле исполнить его не с помощью «клюва», а «крюком»!
И он тотчас же показал, как это можно сделать. Первая попытка была удачной. Оставалось добиться совсем немногого; чтобы угол при «крюке» был как можно острее, чтобы выглядел он клювообразным. Но это уже было делом элементарной техники, и времени на это оставалось достаточно.
Панин и Сандерс торжествовали хотя и маленькую, но очень важную победу. Она поднимала настроение перед стартом. А это ведь так важно, особенно перед Олимпиадой!
Оставшиеся дни пролетели молниеносно. Теперь тренировки потеряли свой мучительный оттенок. Панин и видеть сразу стал больше, и многие детали, которые ускользали, оставаясь незамеченными, стали приобретать резкость и отчетливость. Он приглядывался теперь и к тому, как тренируются другие будущие участника Олимпиады: Турэн, Иоганссон, Брокау, спортивная пара Гюблер — Бургер из Мюнхена, бер-линка Людвика Эйлере — будущая чемпионка мира в паре с Якобсоном из Хельсинки, затем к ним присоединился и Ульрих Сальков... В тренировке у каждого были свои нюансы, и Панин вновь стал пользоваться своим блокнотом, о котором он на время — и не по своей вине — забыл.
После утренних тренировок — отдых, прогулки по Берлину. Но и по вечерам именитые фигуристы часто вновь собирались на ледовом поле. Тренировки как таковой уже не было. Просто приятно собраться вместе и устроить нечто вроде обмена опытом, клубного заседания с неопределенной повесткой дня. Вечерами в «Айспаласе» перед зрителями, размещавшимися в ресторане, выступали и профессиональные фигуристы, приглашенные специально для развлечения публики. Появлялись среди них и клоуны, выделывавшие немыслимые номера, часто очень опасные. Публика хохотала, покрикивала: «Давай, давай!» Но Панину никогда не было смешно, хотя он и поражался той ловкости, с которой клоуны падают на лед так, что, кажется, кости трещат. Не очень весело видеть, как твое любимое искусство служит на потеху господам, пьющим коньяк за столиками или сыто отрыгивающим после приема очередной кружки крепкого немецкого пива.
В конце сентября Панин вместе со своими соперниками отбыл в Англию. Сандерс уехал раньше — ведь на него возлагались еще и заботы квалифицированного квартирмейстера.
...Первая специальная фигура Панина чем-то напоминала лопатку для пирожных. Длинная «ручка» с залихватскими вензелями и плавные очертания самой «лопатки». Уже в этой фигуре было практически все, чем славилась русская орнаменталистика при составлении специальных фигур, — неожиданность поворотов и переходов, строгость рисунка, его законченность. Судьи, не имея в руках чертежей, сразу и не смогли бы сообразить, какими будут «сюжетные ходы» ледового художника Панина.
Вот он замирает на левой ноге в стартовой позе. Все его специальные фигуры начинаются на левой ноге на внутреннем ребре конька. Это инерция, данная детством. 3*
Несколько глубоких вдохов и выдохов — вентиляция легких, хорошая порция топлива для организма. Сердце ускоряет свой бег, и надо его успокоить — ласково и бережно. На секунду прикрыть глаза и еще раз на черном фоне отпечатать белый рисунок фигуры. Этот отпечаток для него как нить Ариадны в сложном лабиринте фигуры.
Первый толчок и нежное скольжение. Острое наслаждение от движения, от льда, зашелестевшего под коньком, от трепетания мышц, готовых к работе, которую им предстоит совершить. Он любил и обязательные, и специальные фигуры. И те, и другие были очень близки ему своей законченностью, своей геометрической точностью, жесткой внутренней логикой.
«Школа» и специальные фигуры — это мир тончайших ощущений. Он доступен далеко не каждому, даже если развивать тонкость чувств каждый день, каждый тренировочный час. У фигуриста и здесь должен быть особый талант: далеко не каждый может почувствовать особую красоту в тонкости линий и хитроумии их сплетений.
Сделав первый шаг, Панин почувствовал лед всей ступней. Лезвие конька перестало существовать. Нога удлинилась на несколько сантиметров — на всю высоту конька. Конек стал частью ноги, пронизанной сверхчувствительной сетью нервных окончаний. Каждая царапина на льду, каждый микроскопический комочек были ощутимы так, как будто он прикасался к ним ладонями. Мысленно начерченная фигура проецировалась с помощью невидимого аппарата прямо на экран льда. И он скользил по этим, видимым только ему, линиям, с легкостью человека, идущего по волнам.
Тело входит в вираж. Плавная дуга на льду. Легкий трепет крыльев-рук. Безмолвный сигнал, передающий со скоростью молнии: «Поворот!» Корпус скручивается и распрямляется, и центр тяжести проходит уже по наружному ребру. Весь зал поворачивается на сто восемьдесят градусов, а Панин остается скользить в безвоздушном пространстве, отгороженный от зрителей и судей завесами яркого солнечного огня, неудержимо струящегося через стеклянные стены и потолок.
Лед сопротивляется ему и временами пытается подсказать свою смену направлений. «Вот здесь я послабее, здесь линию проложить проще, и я не буду сопротивляться. Попробуй сделать так, и тебе же будет легче. Почему ты не слушаешь подсказки, я же хочу сделать тебе лучше?» Шелест льда как пение сирен — соблазнительный, но заманивающий в «ловушку». Попадаться на эту видимую легкость нельзя. «И все-таки почему бы тебе не проложить свой след там, где я рекомендую? Не упрямься, так фигура получится точнее и красивее. Сворачивай туда, куда я показываю!»
Сворачивать с тропы нельзя. Это ведь не лед вокруг, а топкое болото. Дремучая, засасывающая даже веточки топь. И зеленые приветливые лужайки, которые так манят к себе и обещают покой и радость, не что иное, как страшные болотные окна, через которые топь может засосать, а если и не засосет, то возвращение на нахоженную тропу заберет все силы и дальше шагу уже не сделаешь. Нет, нет, никаких легких поворотов. Только те, которые запрограммированы, заучены, те, которые видятся днем и ночью, стоит только бросить взгляд на любое белое поле.
Лед сопротивляется, а затем, покоренный уверенностью и непоколебимостью Панина, сдается и только помогает скользить даже тогда, когда скорость, кажется, должна замереть на нулевой отметке, и уже сам потихоньку возвращает ногу к первому следу, чтобы расхождения почти не было, чтобы с каждым новым поворотом рисунок становился вое более выпуклым, объемным, видным даже самым далеким зрителям, восхищенно следящим за Паниным.
Последняя тройка. Последний вираж, который пращой выбрасывает Панина прямо навстречу судьям, зацепеневшим в одной шеренге в двух метрах от его фигуры. Строй судей расступается. Фланги схватывают фигуру в клещи, Панин, очутившись в тылу у арбитров, останавливается и следит за тем, как они — кое-кто даже на коленях — изучают его рисунок. Сам он изучать его не хочет. Он отпечатался в его мозгу навсегда. Он может наложить этот рисунок на проектный, и разницы между ними не будет никакой. Он не сомневается в этом нисколько.
Судьи поражены. Они не могут сдержать изумления. Панин слышит, как один из них говорит Сандерсу:
— Это просто математическая точность. Не могу поверить, что рисунок настолько точен...
Оценки почти предельно высокие. Панин исчезает в коридоре, ведущем в раздевалку. Ошибки совершают для того, чтобы их не повторять. На этот раз он не будет волноваться и отвлекаться на соперников. Достаточно того, что он видел их чертежи. Кстати сказать, чертежи англичанина Камминга вообще не сложные, в России их легко, с первого чтения, могли бы перенести на лед многие не только петербургские, но и московские одиночники. Вот у другого англичанина — Холл-Сэя сложность повыше, да только нет ясной мысли в рисунке, нет оригинального решения. Но это, правда, лишь его, Панина, личная точка зрения. Судьи могут посмотреть на фигуры Холл-Сэя иначе.
Он притормаживает себя, потому что и такие размышления в раздевалке беспокоят и выключают из игры.
Не успевает Панин сесть, как пора снова на лед, пора приниматься за вторую фигуру, осваивать новый участок поля. Он проезжает вдоль кромки и поглядывает на следы, оставленные англичанами. Они лежат рядом с его фигурой. У Камминга след покрывает след, все выглядит аккуратно, но очень просто. У Холл-Сэя, как и предполагал, фигура сложная, но скольжение неуверенное, конек болтало, как яхту в штормовом море, не разберешь даже, где первый след, а где следующие.
«Сандерс не скрывает радостной улыбки. Значит, так держать. А теперь прочь все, что не со мной, не с моей второй фигурой. Где же она, возникай из небытия, выбирайся живее из тех запасников, где ты ждала своего часа. Пора, пора! До твоего появления па свет считанные минуты».
Панин на участке, отведенном для разминки, раскладывает свой «крест», вторую фигуру. «Крест» необычен благодаря самому простому приему. Однако именно в этой простоте вся изюминка. Да и несложность только кажущаяся, выполнить такую фигуру не сможет, пожалуй, никто. «Крест» после того, как его начертит Панин, будет выглядеть сдвоенным. Как будто два контура, наложенных друг на друга, кто-то нечаянно сдвинул да так и оставил. На концах «креста» изящные наконечники, чтобы обладатель его пе поцарапался случайно. И они тоже сдвоены, и благодаря этому «изготовление» их невозможно, если не знать секретов автора.
В этот час внимательный наблюдатель получает возможность разгадать тайны приемов Панина. Для этого вроде бы даже особых усилий прикладывать не потребуется, потому что Панин проводит показательный урок высшей техники фигурного катания при исполнении специальных фигур. Его тело скульптурно, каждый жест отточен и пластичен. Все элементы выполняются настолько легко и выразительно, что выглядят элементарными, общедоступными. Но попробуйте выйти на лед и повторить то, что начерчено. Попробуйте, и окажется, что даже если вы мастер высшего фигурного пилотажа, то через несколько секунд вы будете «выбиты из седла» и не добыть вам ни за что желанный «крест».
Закончив фигуру, Панин проезжает мимо судей и на этот раз уже не останавливается. Его не интересуют цифры. Он уже попал в ритм боя, его «стенка» идет вперед, а соперник отступает. Теперь важно не сбиться с ритма, не потерять дыхания, не израсходовать попусту тонкое осязание сюжетной канвы.
Два цветка, соединенные причудливо изогнутой лентой. Симметрия фигуры ушла на второй план. Главное, артистизм художника, придумавшего ее, тонкость замысла, нежного, даже трепетного.
Говорят, глаза — зеркало души. Но если бы кто-нибудь в те дни захотел заглянуть в душу русского спортсмена Николая Панина, ему надо было бы только посмотреть на его третью специальную фигуру. Отвергнув обычную строгость, логичность, в ней он сверкнул лиричностью, можно даже сказать — напевностью. Это была фигура, свидетельствующая о душе поэта есенинского склада. Она не могла оставить спокойной судей, зрителей, спортсменов. Она многие десятилетия не оставляла спокойным ни одного знатока, видевшего ее просто начерченной на бумаге.
Панин, выйдя на лед, чтобы исполнить свою третью фигуру, да?ке напевал про себя. Два цветка, еще два, еще... Букет, который вручают только триумфатору.
Теперь оставалось сделать последний шаг. Последнюю фигуру, ту самую, которую все считали абсолютно невыполнимой. Она напоминала орла, широко распластавшего крылья, — так, во всяком случае, считал сам автор рисунка Сандерс. И этот «орел» мог либо вознести высоко-высоко, либо сбросить со своих «крыльев» незадачливого «ездока».
Во время разминки Панин специально не полностью чертил эту фигуру. Он не хотел снижать эффект своего выступления. Последний аккорд должен быть самым звучным, и судьям ни к чему привыкать к мысли, что четвертая фигура все-таки выполнима. Перед стартом он лишь несколько раз очертил «крыло», сделал «крюк» и проследил, чтобы он был как можно более острым. На том разминку и закончил.
Дальнейшее Панин всегда помнил отчетливо, как будто после соревнований прошло несколько минут. Он помнил лица судей. Он схватил выражение восторга на лицах зрителей. Голоса фигуристов, их быстрое движение — уже после финиша — к его фигуре. Осталось навсегда воспоминание о необыкновенной податливости льда: узор уже был в нем, надо было очистить поверхность и сделать рисунок видимым для всех.
Он потерял способность к самоанализу. Аналитическая раздвоенность в те минуты покинула его, уступив место восторженной цельности, тому счастливому единству души и тела, которое делает человека способным на подвиги.
Он не распалял в себе злость по отношению к соперникам, хотя знал, что есть и такой способ для того, чтобы мобилизоваться на решение трудной задачи. Он не пытался злиться на свою самую сложную и так долго не поддававшуюся фигуру, — она не заслуживала такой злости. Только любовь может придать в решающую минуту дополнительные силы.
Судьи устроили чемпиону овацию. Соперники поздравили его. Корректные английские зрители показали, что они совсем не холодны при оценке высшего спортивного мастерства. И был только один человек, который не смог подняться выше своего характера, — Ульрих Сальков. Он, пожалуй, был единственным, кто ограничился холодным кивком.
219 баллов получил Николай Панин за свои специальные фигуры! И когда судьи назвали эту цифру, он автоматически сразу подсчитал, что это ведь 91,8 процента от максимально возможной суммы в 240 баллов. Такого рекордного результата в те годы ни один из фигуристов не добивался!
Золотая медаль олимпийского чемпиона — первая у русских — вручалась Панину после окончания турнира, когда все участники собрались на торжественный банкет. Все банкеты такого рода одинаковы: главные события позади, через несколько часов их участники разъедутся, а пока — поднимают бокалы с шампанским за победителей, за будущие встречи. Мирная обстановка, ничего не говорящая о закончившихся день назад спортивных баталиях.
Панин счастлив. Вместе с Сандерсом они выпили шампанское. Вокруг них собирается небольшая группа спортсменов, тренеров и судей. Каждому интересно, как Панин и Сандерс придумывают специальные фигуры.
— Конечно, конечно, вы совершенно правы, мы черпаем творческий подъем из глубин своей души, — шутит Панин. — Но если говорить конкретно, то дело обстоит совсем просто. Чтобы создать хорошую, оригинальную фигуру, надо взять карандаш, бумагу, циркуль, призвать на помощь вдохновение и...
Фраза остается незаконченной. Панин видит подходящих к ним шведских фигуристов во главе с судьей Хэрле. В руках у них бокалы, но лица озабоченные, даже несколько смущенные: вроде и не олимпийский банкет сегодня.
— Господин Панин, — торжественно начинает Хэрле, — мы, представители шведской команды, хотели бы принести вам самые искренние свои извинения в связи с недостойным поведением во время соревнований и выпадами против вас нашего коллеги Ульриха Салькова. Я лично, как секретарь Стокгольмского клуба, приношу еще извинения от всех членов своего клуба. От всех шведских любителей фигурного катания...
Панин чувствует себя даже неловко. Ему неприятен этот разговор, неожиданно возникший в разгар торжества.
— Да, да, я понимаю чувства шведских фигуристов. Но все уже позади, и мне не хочется более вспоминать о поведении Салькова. Я не был удивлен его поступком, мне давно знаком его характер. Очевидно, нервный срыв был для него закономерным. Чрезмерная взволнованность, предстартовая лихорадка усугубляли ситуацию, но, повторяю, это позади, и мне хочется пожелать только, чтобы для господина Салькова все это послужило уроком. Вас же, дорогие коллеги, я не считаю ответственными за поведение своего соотечественника. Мы всегда были и, надеюсь, впредь будем соратниками в развитии фигурного катания.
Звон бокалов бравурен. Шведы раскланиваются. И, прежде чем забыть в праздничной суете о Салькове, Панин еще думает о том, что заявление Хэрле искренне не до конца. Он ведь сам был судьей на льду.
Впрочем, на этом история не заканчивается. На следующий день Панину было вручено специальное письмо Шведского спортивного клуба: «Господину Н. Панину, Лондон. Я позволю себе возвратиться к нашему вчерашнему краткому разговору по поводу дела Салькова, потому что после этого я слышал от г. Бур-гера, что я не сумел достаточно ясно выразить Вам мое намерение; и хотя я одновременно узнал, что г. Бургер был так любезен, что уже разъяснил точнее эти намерения, но я хотел бы этими строками еще раз Вам повторить, что все прочие шведы, принимающие участие в состязаниях, живейшим образом сожалеют о недостойном поведении Салькова, о котором рассказал мне г. Бургер, и, как секретарь Стокгольмского всеобщего клуба конькобежцев, я чувствую себя обязанным и правомочным просить Вас от имени клуба и шведских конькобежцев извинения по поводу невоспитанного выступления Салькова. С отменным высокоуважением Эдв. Хэрле. Так же и мы глубоко сожалеем о случившемся — Эльна Монтгомери, Пер Турэн, Р. Иоганс-сон».
...Уезжая из Лондона, олимпийский чемпион Николай Панин еще не знал, что здесь он закончил личные выступления на льду. Больше соревноваться с Ульри-хом Сальковым ему не пришлось. И все-таки состязаться они продолжали еще много лет. Сальков впоследствии стал одним из руководителей Международного союза конькобежцев. Он во многом определял внутреннюю политику, направление, по которому шло развитие фигурного катания. И Панин тоже получил в свои руки рычаг, с помощью которого мог регулировать ход истории фигурного катания. Он вырастил учеников. Много учеников. Его ученики сами стали учителями. И уже они вывели на нынешнюю олимпийскую орбиту чемпионов, которые воплотили в жизнь заветы первого русского олимпионика!
|
