... Я скучаю по льду. На катке я отдыхаю от той, другой жизни. Ощущение отдыха появляется от самого вида льда, даже от запаха. Запаха холода. Здесь такая тишина! Невозможная ни в каком другом месте, ни в каком другом спортзале. Скрежет коньков лишь подчеркивает эту тишину. Даже когда спортсмены работают под музыку — все равно это тишина. Здесь особый воздух, родной, дышится им легко. Здесь проходят мои болезни, если я нездорова, забываю о том, что меня мучает. Если кто-либо из той, другой жизни подойдет ко мне на катке, я увижу его будто через стеклянную стену...
Самую острую радость и самое острое огорчение я испытываю на катке. Могу с досады бить лед коньками. Иногда я не могу на него смотреть. Значит, наступило пресыщение. И теперь нельзя оставаться, надо немедленно уходить, бежать отсюда. Отдохнуть. Но проходит деиь-два, и начинаю мотаться: чего-то недостает в жизни. Мне не хватает тишины моего льда...
Я помню все катки, на которых занималась. У меня складываются особые отношения с катками, как это бывает иногда с вещами. Есть катки, которые вызывают странное чувство — они чем-то не нравятся. Хотя тут все: и хороший лед, и хорошее обслуживание, но вот... не по душе. А бывает и так — работаешь в плохоньком зальчике, что-то сыплется па голову с потолка, то и дело скребком все счищаешь, но ничто не раздражает, в радости своей неудобств не замечаешь. И удивительно творческое настроение!
Откуда эта моя пожизненная страсть? Почему сотни детей, придя в фигурное катание и откатав свое, уходят кто раньше, кто позже в ту, другую жизнь, а я накрепко «вросла» в лед? Никогда не перестану задавать себе этот вопрос. Как будто какой-то волшебник пришел и сказал, заколдовав меня: «Ты будешь делать это. Всю жизнь». В замкнутом пространстве катка я -живу так полно, что не задумываюсь о том, правильно ли я живу или нет. Но вне катка я часто думаю об этом. Сколько раз я говорила себе, что суживаю рамки своей жизни. Сколько раз я размышляла о свободе, когда мне было тошно смотреть на лед. Это же твержу ученикам: «В жизни столько путей и дорог. Столько разнообразных удовольствий. Правильный ли вы сделали выбор? Вы должны уяснить себе, для чего вы будете жить». Был момент, когда и я стала перед таким выбором. Я об этом уже говорила, так что возвращаться вроде бы ни к чему, но... хочется возвратиться.
 |
| Толлер Крэнстон — удивительный спортсмен и удивительный человек, яркий, импульсивный, переполненный разнообразными идеями, находящими свое воплощение и на льду. Он покорял необыкновенной выразительностью жеста, музыкальностью, темпераментом. Им нельзя было не восхищаться. |
Понимаю, что ни в какой книге нельзя полностью — подробно и объемно — передать картину жизни, но мне жаль того, что не попало на эти страницы, не покидает ощущение, что это — что-то очень важное. Мне кажется, например, что должна вернуться к рассказу о том времени, когда я ушла из ЦСКА, от Рыжкина и Жука, и проводила время в кругу милых, симпатичных мне людей, живущих всем понятными радостями — повеселиться, потанцевать, пофлиртовать. Не было ничего такого ни в этих ребятах, ни в наших вечеринках, чтобы меня не устраивало. Но мне мешало, меня тревожило то, что это все было рядом со спортом. Казалось, почему одно должно исключать другое? Я знаю спортсменов, которые, существуя в спорте, могут ■жить и радостями и заботами другой жизни. У меня так не получалось. Тогда я сама но могла толком понять, что со мной, только мучилась от неосознанной раздвоенности. Мое состояние понял отец. Он категорично заявил о необходимости выбора и повлиял на мое решение силою своего авторитета, или, точнее сказать, родительской власти. Для него, выросшего в простой крестьянской семье, эти два понятия означали одно и то же.
Не вошли в книгу и многие детские впечатления. Не всякие сюда подошли бы, но они остались в моей душе... Я помню, как мы с бабушкой потеряли друг друга в поле. Огромное поле, какие только в детство бывают. Рожь в два раза выше меня. Бабушка с трудом меня отыскала.
Мне жаль, что на этих страницах пет ничего об Алеше Уланове с его «музыкой» — аккордеоном, который он возил с собой во всех поездках по «Европам и Америкам». И всякий раз его с ним не пускали в самолет — велели сдать инструмент в багаж. А он всегда говорил: «Это же моя музыка! Скажите им кто-нибудь, ведь это моя музыка!» Алеша Уланов — единственный человек, кроме мамы, кому я позволила увидеть свое истинное состояние, когда Саша болел. Почему именно Уланову? Не знаю, он не был нашим близким другом. Просто в беде наш выбор подчас не осознан, но... удивительно точен. Он меня подвозил с тренировки к Саше в больницу. Я ведь ходила тренироваться. Куда-то мне ведь надо было деваться. И надо было как-то израсходовать избыток калорий.
Я в те дни ела за десятерых. Нервы. Такая особенность моего организма. За дни, пока Саша был в тяжелом состоянии, я просто опустошила холодильник: ела стоя, горячее прямо со сковородки, холодное, все подряд...
Я бы могла много, с подробностями рассказать о нашей сборной — о команде в целом и о каждом из ребят. Объяснила бы, почему считаю Ирину Роднину великой фигуристкой, что за человек Сергей Четверухин. Помню, как-то наблюдая за выступлением Гржибовской, я заметила: «Ну вот, ни одного прыжка прыгнуть не может!» И Сережа, который стоял рядом со мной,- сказал: «Мила, ты что?! Можно подумать, ты рада». В моей реакции проступило чувство превосходства. И Четверухин об этом догадался. Я и сейчас испытываю острый укол стыда при воспоминании об этом, хотя столько воды утекло, и какие только душевные муки не забылись. Но этот эпизод еще и штрих к личности Сережи Четверухина...
 |
| Джейн Торвилл — Кристофер Дин. Когда смотришь на таких танцоров, как они, становится грустно, что спортивный век короток. |
Как ни странно выглядит эта ассоциация, но, заговорив о товарищеской защите и красоте души, я мыслью обратилась к моей помощнице по ГИТИСу, с которой работаю в очень тесном контакте, Людмиле Тажировой. Отделение, где готовят хореографов-постановщиков для фигурного катания,— и мука моя, и радость, и гордость, и ноша, иногда непосильная. Да, наверное, я ее и не осилила, если бы мы не были вдвоем. Людмила Тажирова — третья фигуристка (после Чайковской и меня), закончившая ГИТИС. С ней мы и «пробивали» наше отделение.
Это теперь легко сказать — «отделение фигурного катания», когда оно уже существует. Но когда его не было, даже заикнуться об этом было страшно. ГИТИС — множество кафедр, отделений, факультетов, актеры, режиссеры, театроведы... И надо было суметь аргументированно, кратко, четко, на разных уровнях доказать, что фигурное катание тоже в профиле ГИТИСа. Но то же самое фигурное катание так часто и так далеко «увозило» меня от института и наших «пробивных» дел, что самый тяжкий, организационный период лег на плечи Людмилы Тажировой. И об этом человеке я могу много рассказывать, о красоте,— да, именно о красоте,— деловых отношений. Это отдельная тема.
...А вот я вижу себя в мастерской Большого театра на примерке костюма. Если я заставала там балерин, то садилась в сторонке и ждала, пока они уйдут. Мне казалось, что в сравнении с их точеными фигурками, с их прозрачностью, хрупкостью я выгляжу до неприличия грубой.
Как-то раз я поделилась своими опасениями с закройщицей: «Они, наверное, удивляются, что это за чудище здесь шьет свои костюмы?» Она мне в ответ: «Что вы, Милочка! Мы же вам шьем по манекену Плисецкой». Я была потрясена: «Как!» — «Да, да, все размеры берем по ее манекену. У вас пропорции полностью совпадают...» Перечитывая эти страницы, мысленно добавляю целые эпизоды, подробности, не вспомнившиеся вовремя. Узнаю себя в этих набросках. И это узнавание вызывает во мне чувство удовлетворения, но в то же время мне и страшновато. Я смотрю на эту книгу как на... нечто новое в моей жизни. Просто никогда не доводилось так много и так долго рассказывать о себе..
|
