Стой и тренируй

...Искусственный лед есть сейчас везде, но география фигурного катания все та же — Москва и Ленинград. Конечно, не потому, что только здесь рождаются талантливые спортсмены, а потому, что здесь в основном работают сильные тренеры.

Место тренера в фигурном катании чрезвычайно «видное», и в переносном и... в прямом смысле слова. Тренеров известных спортсменов мы постоянно видим на экранах телевизоров. Фигурное катание, бесспорно, очень телегеничный вид спорта, но достаточное ли это основание для того, чтобы превращать такой момент, как ожидание оценок, в маленькое шоу с обязательным участием тренера? Я не знаю, почему сложилась такая традиция.

Но дело уже сделано. Уже создан стиль приличествующего поведения перед телекамерой. Когда я вернулась с чемпионата Европы в 1980 году, на котором я в отсутствие Жука опекала его спортсменов, мне было высказано порицание, что я сидела рядом со спортсменкой, как с «чужим человеком». Перед отъездом на очередной чемпионат мира мне сказали: «Людмила Алексеевна, будьте помягче, поласковее со спортсменами, когда вы их выводите». Они не понимали, что я переживаю, нервничаю в десять раз больше, когда вывожу чужих учеников, чем когда своих.

Своих я зпаю, знаю, что они сделают, как будут кататься. Я их вела, я их готовила. А этим я вряд ли смогу помочь в сложной ситуации, ведь любое неловкое вмешательство может привести к противоположному результату. Напутствуя спортсмена, надо найти те слова, которые ему помогают в такие моменты. Одному надо сказать: «Не жалей себя, от усталости еще никто не умирал». Другому, наоборот: «Поспокойнее, не лети. Продумывай каждый шаг. Старайся видеть зрителей, судей». Помню, какой беспомощной я себя почувствовала, когда в одной из поездок мне был поручен Фадеев. Перед выступлением, пока выставляли оценки предыдущему участнику, он подъехал ко мне, облокотился о бортик и стоит. Я вижу его затылок и понимаю: он слушает, он ждет. Сработал рефлекс, он ждал слов, которые привык в таких случаях слышать от своего тренера. А что это за слова, я не знала. Я говорю: «Ну, Фадик, пора!» Что я могла еще сказать?..

С Наташей Анненко и Генрихом Сретенским работать легко. Они все понимают и на все откликаются. Если танец «попадает» точно на амплуа Наташи, ее тогда никто не перетанцует. Ее эмоции очень искренние.

Тренер очень занят во время выступления ученика, да и после выступления. Он занят работой, которая требует предельной концентрации внимания. Если раньше, когда я выступала, отрешалась от всего постороннего,- то теперь мне нельзя уходить в себя. Я должна считать, фиксировать хладнокровно и тщательно абсолютно все: как спортсмен реагирует па окружающую атмосферу, было ли единство мнений у судей, какова была реакция публики на те или иные моменты программы, в каком состоянии находился спортсмен на первой, на второй, на третьей минуте катания. Когда тренер следит за выступлением ученика, он вовсе не переживает, как зритель: «Ой, получилось!», «Ой, не получилось!». Вместо эмоций холодный анализ: почему получилось, почему не получилось. Тренер на соревнованиях готовится к будущим соревнованиям. А на этих от него уже почти ничего не зависит, будь он начинающий тренер или тренер с легендарным именем, допустим, как Карло Фасси...

Карло Фасси... Он создал себе имя, воспитав своего первого чемпиона, и к нему поплыли претенденты на чемпионское звание. Создалось мнение: «Если хочешь стать первым, тренируйся у Фасси». Чемпионами, попав в его руки, действительно становились и Флеминг, и Карри, и Казинс. Но это ведь очень талантливые люди. А ведь были и есть у него и другие ученики, ничего особенного не добившиеся. Тем не менее реноме у него высочайшее, и это не случайно. Он умеет, очевидно, сделать чемпионом того, кто имеет для этого данные.

О технологии тренировочного процесса Фасси могли бы рассказать Четверухин и Мишин, которые ездили к нему: Четверухин брал уроки как спортсмен, Мишин — как тренер. Я считаю, что такие поездки с учебной целью очень полезны. Немало бы получили наши специалисты, побывав на международных курсах Бетти Каллоуэй. Это то?ке прекрасный тренер, очень хорошо знает методику обязательных танцев. Она человек строгого вкуса, считает нужным уделять внимание тому, что англичане называют «пре-зентейшн» — чемпионский облик, умение подать себя. Бетти Каллоуэй в свое время тренировала такие сильные пары, как Бук — Бук, Садик — Кенерсон, Регоци — Ша-лаи. С Торвилл и Дином она занималась обязательными танцами. Произвольный они делали сами или приглашали хореографа, но Бетти Каллоуэй всегда корректировала их программу в свете современных тенденций.                   из

Я отношусь с огромным уважением и к Фасси, и к Бетти Каллоуэй. Превосходный тренер Эрик Целлер, у которого тренировались лучшие фигуристы ФРГ. Но если говорить об эталоне тренера, тренерского искусства, то это, я считаю, Станислав Жук. По числу подготовленных им чемпионов, мастеров экстра-класса ему, наверное, нет равных. И тут в отличие, скажем, от Карло Фасси он занят не доводкой таланта, а выполняет полностью всю работу: от «а» до «я». Жука я знаю не со стороны. Я знаю его как ученица и как коллега. Мы с Рыжкиным занимались у него недолго. Но я думаю, что в формировании моем как фигуристки период занятий у Жука был решающим. Многое из того, что я тогда взяла, пригодилось мне позже. Тогда же, как ни мала я была, разглядела принципиальную основу его тренерского стиля. Жук учит, как жить в спорте. Он заботится о том, чтобы у спортсмена выработалось именно такое отношение к спорту, именно такая психология, которая ему, Жуку, представляется единственно верной. Пример. Спортсмен и тренер пришли на тренировку, а каток закрыт: ключ потеряли. Fly и что, тренировка пропала? Ничего подобного! При соответствующем отношении к делу выход из положения будет найден.

Жук знает, что ему нужно от спортсмена и к какому сроку. Все, что мешает следовать этой цели, он отметает: про это я забыл, с этим покончил, от этого отделался. «Хвалят тебя? Бери коньки, иди ночью работай, думай, соображай. Потому что это самое страшное, когда тебя хвалят наперебой,— вот что внушает он спортсмену.— Ругают тебя, обсуждают, шушукаются за спиной, передразнивают — это значит, что ты что-то нащупываешь, дальше надо идти». У него обостренное чутье, нюх на способных спортсменов.

Тренерская судьба Жука не из легких. Его отношения с людьми часто очень сложны. На него жаловались, он получал выговоры, его снимали, потом вновь призывали. Потому что он — тренер! Это и есть его сильнейшая защита. Пока он работает, у него будут результаты. Жук — это имя и это школа. Он не меняет своих взглядов. Сколько бы, скажем, ни толковали вокруг о тонком музыкальном вкусе, для него главное в конструировании программы его собственное видение. Если ему нужен в таком-то месте прыжок, его не смущает, что в музыке «прыжка» нет,— он это место вырежет и вставит аккорд. Он высчитал, например, что в этом месте Фадеев прыгнет три с половиной оборота, и в музыкальном сопровождении обязательно будет так, как ему надо,— ударят, да погромче, барабаны.

Можно по-разному относиться к такому подходу. С одной стороны, это несовременно, программа должна выглядеть гармоничной. С другой, в одиночном катании прогресс немыслим без многооборотных прыжков. Жук доказал, что он, как никто другой, умеет предвидеть тенденции развития фигурного катания и знает, какие новые качества надо развивать в ученике и что надо привнести в работу, чтобы результаты сказались через два-три года. Сколько раз уже бывало, что его очередные дебютанты делают то, чего не может сделать никто. Как он этого достигает? Почему его спортсмены раскрывают максимум своих возможностей? Это тренерский секрет. Не в том смысле, что свою работу Жук держит в тайне, а потому, что теория теорией, а личность тренера неповторима.

Еще один авторитетный тренер, только в другой области, Анатолий Владимирович Тарасов так однажды высказался с присущим ему, немного колючим юмором: «Работа тренера простая: стой и тренируй».

Я думаю, что тренерские принципы в разных видах спорта во многом сходятся, потому что законы спорта едины. Татьяна Тарасова, подготовившая два чемпионских дуэта, вряд ли так быстро выросла бы как тренер, если бы не училась у своего отца. Анатолий Владимирович дал ей много ценных советов по организации тренировок, подсказал, как распределять нагрузки, раскрыл «хитрости» большого спорта. Ее успехи говорят о том, что Таня сумела извлечь пользу из этих уроков. Она работает энергично, тренировки у нее проходят на большом эмоциональном подъеме, она вносит в них элемент театральности. По сделанным ею программам чувствуется, что она хороший режиссер: очень верно расставлены акценты, она знает, что вызовет наибольший эффект, где будет взрыв аплодисментов. Тут у нее чутье.

Какой она специалист — такой и человек. Любит ярко и модно одеваться. Оптимист на 200 процентов. Оптимизм должен быть присущ тренеру. Оптимизм и убежденность. Если он что-то создает, он должен уметь отстаивать свое. Он имеет право не соглашаться даже с правильными замечаниями и с правильной критикой. Этому нас учили еще в ГИТИСе. «Если вы создаете свое произведение, вы должны отстаивать его, бороться до конца». Тарасова умеет бороться. Она боец. В этом смысле мне далеко до нее.

Я привыкла сравнивать себя с Таней Тарасовой. Так складывалась жизнь. Нас родители сравнивали, как сравнивают подруг, ставя в пример друг другу. Было, видно, в нас что-то общее, мы дружили. Конечно, заранее никогда нельзя сказать, из кого получится тренер, из кого нет. Спортсмен может быть хорошим, сильным исполнителем, но неинтересной, безынициативной личностью. Музыку найти, которая тебе нравится, прическу придумать, эскиз костюма нарисовать — это уже предрасположенность к тренерской деятельности. Если ты по своей природе эмоционален, можешь настоять на своем, любишь учить, объяснять, любишь наставлять новичков — в тебе задатки тренера.

У меня была педагогическая жилка, я это отлично знала, но тренером становиться не собиралась. Не то что не думала о будущем — кто об этом не думает? Я говорила себе, что буду кем угодно, только не тренером.

Что такое быть тренером, я имела возможность понять за десять лет постоянного общения с Чайковской. Последние шесть лет мы работали на износ, на пределе физических и нервных возможностей. Нервные стрессы, волнения, переживания — привычный фон наших выступлений этих лет. У Лены были свои немалые семейные проблемы, но все личное отодвинуто у нее на задний план, на первом месте — наши трагедии, наш успех, наши промахи... Наблюдая за ней, я твердо решила, что никогда не буду тренером. «Для чего дальше продолжать эти муки? Мы добились всего, о чем может мечтать спортсмен. И опять все это переживать!» Кроме всего, боялась, что не выдержу напряжения тренерской работы. Я убеждала себя, что мне это не нужно, что через все это я уже прошла, все пережила. Но только представился случай попробовать себя на тренерском поприще — ухватилась за него незамедлительно.

Это был вечер нашего прощального бала и заключительный день соревнований «Московские новости», на которых выступала и пара из Свердловска Карамышева — Сини-цын. Когда соревнования закончились, я по просьбе их тренера зашла к ним в раздевалку — у них были вопросы ко мне. Они попросили объяснить им выполнение каких-то движений, элементов. Сначала объясняла на словах, потом сняла шубу и стала им показывать. Чтобы было понятнее, встала с Ростиславом в позицию. Наша беседа закончилась тем, что я согласилась приехать в Свердловск помочь им подготовиться к чемпионату Союза. Там я поставила их показательный номер «В ритме блюза».

На первых шагах моей самостоятельной работы сделала для себя просто пугающее открытие: я ничего не могу: Когда Чайковская ставила нам танец, мы не были пассивными исполнителями, мы участвовали в творческом процессе. Может быть, нам казалось, но мы считали, что она говорит «а» — мы «б». При этом я иногда думала, что если бы сама себе ставила танец, то сделала бы это не так, а вот так. Но вот дошло до практики, и меня парализовал страх. Я пережила тяжелые дни, я испугалась, что не смогу не только поставить танец, но и ни одного движения придумать. Старалась успокоить себя, уговаривая: ведь этому тебя учили в ГИТИСе в течение шести лет, сколько всего вам с Сашей приходилось придумывать и воплощать в танцах. Но теперь это было совершенно другое: одно дело сдавать экзамен по выученному материалу, другое дело показать миллионам, что ты умеешь сочинять сам.

Мой дебют на новом поприще оказался обескураживающе бледным. Я в основном шла по следам Чайковской, копировала ее приемы, оставалась верной ходу ее сценарного мышления. А мой собственный опыт понадобился лишь для того, чтобы не потерять веры в себя. Уже скоро стало ясно, что все мои идеи, какие-то заготовки, накопленные за годы выступлений, не могут быть использованы при создании танца для свердловчан, потому что я, отбирая их, исходила из своих собственных проблем, в то время как у каждого спортсмена свои задачи, проблемы, особенности. Моих ошибок у них может и не быть, у каждого свои ошибки.

Я считаю решающим в моем становлении как тренера то, что я стала работать с детьми. Хотя тут все оказалось непросто. Пришлось спускаться с Олимпа к самому подножию. Тс элементы техники, которые я выполняла автоматически, теперь требовали осмысления, их надо было показать, объяснить. Тренировать детей — кропотливая, муравьиная работа, но увлекательна перспектива пройти весь цикл становления фигуриста, довести новичков до мастеров международного класса. Удастся это или нет, заранее предсказать нельзя. В фигурном катании я не встречала вундеркиндов. Конечно, есть спортсмены, одаренные от природы музыкальностью, артистичностью, но это только заявка на будущее. Когда к нам приходят дети — самые маленькие в десять лет, иногда в двенадцать, четырнадцать,— мы начинаем с нуля. Они все обучены по-разному кататься, у них разный уровень хореографической подготовки. Важно в этом возрасте подготовить их к серьезной работе, гармонически развить, «растанцевать», сделать так, условно говоря, чтобы тело было готово к танцам, чтобы тело было «грамотным». Их надо учить специфическому, нашему катанию. Да и могло ли быть скучным, неинтересным видеть, как на твоих глазах подросток взрослеет? В восемнадцать лет вы открываете для себя совершенно другого человека, складываются новые, порой очень сложные отношения. Спортсмену и тренеру надо набраться терпения и мудро это время прожить. Переходный период может длиться долго: и год, и два, и три.

Существует такая закономерность: чем легче было спортсмену в юниорстве, тем труднее ему среди взрослых. Больше требуется волевой закалки — конкуренция несравненно выше, а отличившийся юниор уже сознает себя величиной. Многое зависит от новой обстановки: если это сильная группа, легко можно сникнуть, затеряться. На безрыбье легче выдвинуться, но труднее вырасти. Велика роль случая. Предусмотреть все невозможно.

Не смогла я предусмотреть того, что произошло с одной из моих пар — Ботановой и Соловьевым. Я им дала все, что могла. Результаты были: они стали чемпионами мира среди юниоров, вошли в основной состав сборной СССР среди взрослых. И остановились. Ребята не поняли, что в двадцать лет не решают свои проблемы так, как их решают в детском и юниорском возрасте. Они не поняли, что в двадцать лет выступают уже в другом качестве, более профессионально подходят к своей работе. Из-за нерешенных спортивных проблем они проиграли своим товарищам Анненко и Сретенскому, которые у нас в группе были вторым номером. С этим моральным поражением они по смогли справиться. Не смогла помочь им и я.

В поисках выхода из положения они прибегли к средству, которое часто выбирают спортсмены, потерявшие уверенность в себе,— перешли в другое общество, к другому тренеру. Сам по себе переход — дело обычное в спорте. Я сама переходила, ко мне приходили. Но в данном случае это была попытка убежать от тяжелой, честной работы. Можно добиться временного успеха за счет какого-то интересного танца, но чтобы закрепиться на Олимпе, нужно работать.

Когда я взялась тренировать Моисееву и Миненкова, которые уже были чемпионами мира, я прекрасно понимала, что не постановкой нового танца я смогу удовлетворить их запросы. Просто новый танец, который поставила не Тарасова, а Пахомова, балетмейстер с другим мышлением,— этого им будет мало. Нужно изменить характер работы, придумать что-то такое, что увлекло бы, заинтересовало их, позволило выявить нераскрытые возможности. Если спортсмены, год от года осваивая новые танцы, остаются с тем же багажом, техническим и эстетическим,— это та-перство, даже если внешне все прекрасно и результаты хорошие.

Я постоянно стою перед дилеммой: сделать ли программу, которую спортсменам хочется исполнять, или такую, которая им нужна в данный момент? Убеждена, что буду честна перед учениками и перед собой только в том случае, если буду их готовить профессионально, готовить широко и всесторонне. Если же выяснится, что они чего-то делать не умеют, это минус мне как тренеру. Я должна им делать программы такие, чтоб они на них учились. Это мое профессиональное кредо. А на каком они будут месте, это уже другой вопрос.

Мне конечно же, далеко не безразличен их успех. Может быть, здесь мне не хватает кое-каких качеств, которыми должен обладать тренер спортсменов высокого класса? Иногда я чувствую себя виноватой: как бы качественно я ни готовила спортсменов, какие бы задачи ни ставила на будущее, результат-то должен быть сейчас, а не потом. Это противоречивая ситуация и противоречиво мое душевное состояние. Может, я чересчур усложняю задачу? Я очень близка в этом отношении к концепции Жука. Он не гонится за сиюминутным успехом. Но у него одиночники и парники, своя специфика, иной характер работы. А в танцах можно выигрывать, не умея хорошо выполнять кросс-ролл и демонстрируя вкус, далекий от безупречного.

Мне кажется, что если бы я отступилась под давлением практических соображений от своих взглядов, ничего толкового из этого все равно бы не получилось. Решить большие задачи можно только в том случае, если мои ученики разделят мои взгляды и мой максимализм, доверятся мне и запасутся терпением. Именно терпения не хватило некоторым моим ученикам.

Обычно успех, впрочем, и неудачу спортсмена связывают с именем тренера. Упоминается и хореограф. По существу же результат, достигнутый спортсменом,— плод усилий нескольких специалистов, готовивших его.

Объективно тренер — человек, который отвечает за результат, он капитан, это он должен контролировать тренировочный процесс. Поэтому не без его участия проходит подбор других воспитателей спортсменов. Я за распределение обязанностей. Я сама ищу специалистов, которые разбираются в своем деле не хуже, чем я в своем. Тут мой опыт, моя интуиция подсказывают мне, как поступить. Я, например, убедилась, что методика Леонида Моисеевича Райцина дает хорошие результаты в общефизической подготовке, и попросила его взять моих спортсменов под свою опеку. Он с ними и работает. В его отсутствие я провожу тренировки по его планам.

В коллективе фигуристов есть специалист, который при огромной его значимости обычно остается в тени,— второй тренер. Он, как правило, работает с юниорами. Такое распределение оправдано тем, что юниоры танцуют свои шесть танцев, взрослые — свои. И вообще это работа на разных уровнях мастерства. Все логично, но с человеческой точки зрения справедливо ли это? Второй тренер, потратив уйму труда, умения, терпения, подводит юниоров к порогу большого спорта и передаст его другому тренеру. А сам опять берет зеленых новичков и начинает все заново. Геннадий Аккерман, с которым я работаю в ЦСКА все годы, имеет тренерский стаж больший, чем у меня. Он бывший фигурист, не сделавший, в отличие от меня,, имени в спорте. Но разве это может быть препятствием для тренерского честолюбия? Я это понимаю. Мне нелегко принимать такое положение, когда все лучшие его ученики попадают ко мне. У нас с Геннадием Аккерманом были разные периоды в работе. Были бурные выяснения отношений, ссоры, споры, но наряду со всем этим в нашем деловом сотрудничестве всегда сохранялось то, что очень ценю,— доверие, искренность, бескорыстие.

В нашем небольшом коллективе связи настолько тесные, что, помимо профессионального умения, существенную роль в работе играют и человеческие качества каждого. Мы так подолгу бываем вместе, такие порой драматические события переживаем сообща, что ни о каком независимом существовании и говорить не приходится. И здесь простая совместимость — уже хорошо. А если что-то большее, то прекрасно! Но, как показывает жизнь, даже и давние, даже дружеские связи не выдерживают испытания на прочность в ситуациях непростых, а в большом спорте все непросто. Поэтому я считаю большим везением, когда собирается коллектив единомышленников.

Диана Таулер и Бернард Форд.

Я могу только радоваться, если класс ведет опытный и. умелый педагог-хореограф. Но я несу урон и моральный и по существу, если специалист, работающий в группе, занимается не своим делом, а моим. Дело тут не в амбиции, не в ревности, хотя это чувство мне знакомо. Тренер должен держать нити управления в своих руках, он отвечает за готовность спортсмена к стартам. Плохо, если между ним и спортсменом становится еще кто-то. Беда, если люди, принимающие участие в подготовке, теряют объективность под влиянием горячих чувств к ученикам. Правду своим любимцам они говорят редко, это не в духе таких отношений. Зато очень часто повторяют: «Ты лучше всех!» В конце концов это может привести к тому, что спортсмен теряет чувство реальности.

Очень поучительна история Норберта Шрама. Он был обманут — обманут теми, кто вел его, и обманут судьями. У него была не лучшая обязательная программа, но ему ставили довольно приличные оценки — авансом, за то, что у него хорошая произвольная программа, за то, что он прекрасный фигурист. С низкими оценками за школу он бы не попал в группу сильнейших. Шрам должен был понимать, что школа у него отстает и что ему надо над этим работать. А он уверовал в свое превосходство, полагал, что к нему, всеобщему любимцу, вечно будут снисходительны. Когда же в Оттаве на чемпионате мира ему выставили баллы, которые он заслужил, Шрам демонстративно покинул каток, хлопнув, что называется, дверью. Долгое время ему завышали оценки, пока не появились фигуристы, не уступающие ему в произвольной программе, и не стало нужды его специально вытягивать. Наставники Шрама упустили момент, когда ему можно было еще помочь...

Коллектив единомышленников, как я сказала, большое везение. В отношении же подбора учеников я такого понятия, как везение, не признаю. Если что-то у них не получается, это не только их вина, но и моя. В чем-то, значит, я просчиталась. Это же наша общая работа. Никогда, ни вслух, ни мысленно, я не произносила: «Я в них столько вложила, а они не оправдали надежд». Такие сентенции лишены смысла. Идеальных учеников не бывает. Даже если спортсмен талантлив, все понимает с полуслова, у него все равно могут быть недостатки; допустим, нет выносливости или желания трудиться. Каждый тренер ценит то качество в учениках, которое ему больше импонирует. Одному важнее всего талант, другому — порядочность, третьему — внешние данные.

Есть свойства личности спортсмена, которые представляются мне если не гарантией, то необходимым условием для настоящего успеха. Прежде всего — фанатичное отношение к делу. Даже если ты сегодня последний раз выступаешь, ты и сегодня должен заниматься и тренироваться. Если ты дашь себе послабление, если чему-то уделишь меньше внимания, последствия не замедлят сказаться.

Второе — пытливость, стремление к знанию. Низкий интеллект при отличных физических данных до какого-то периода может но проявляться как препятствие в формировании спортсмена. Информация, которую он получает за годы тренировок, настолько велика (и он ее всю перерабатывает), что его теоритическио знания со временем становятся равными знаниям тренера. Если спортсмен пытлив и умен, он идет дальше. И тренер уже играет другую роль: он занимается корректированием и контролем. Он уже не столько учитель, сколько друг и соратник. А если спортсмен не обладает способностью познавать, анализировать, отсутствует потребность учиться, то при некотором истощении природных дарований, при изменении фигуры, веса оказывается вдруг, что в спорте дальше ему делать нечего... Конечно, тренер может взять все на себя — отодвинет все дела на задний план, забросит других учеников и будет тащить этот тяжкий груз до тех пор, пока все само себя не изживет. Такие примеры я знаю. Тренер искусственно конструирует тот образ, который видит зритель. Но симпатии у зрителя может вызвать только гармония физическая и духовная.

Тренер и ученик. Единство цели, взаимная заинтересованность и, может быть, это надо поставить на первое место, творческий характер сотрудничества приводят к тому, что между ними устанавливается особый тип отношений — дружбы-родства...

Уже довольно давно, с 79-го года, я работаю в ГИТИСе. Там подобных отношений нет. Я очень комфортно чувствую себя в роли преподавателя. У меня не возникает никаких проблем во взаимоотношениях со студентами. Я слежу за ними с первого до последнего курса, смотрю па них чуть со стороны, скорее соучаствую, чем участвую в процессе их становления, и, наверное, поэтому мне виднее человек, его способности и его особенности. Я могу подсказать ему его ошибки, не боясь при этом ранить его самолюбие. Между преподавателем и студентом сохраняется та дистанция, которая позволяет мне высказаться со всей прямотой,— наши отношения сугубо деловые. Я их интересую и нужна им прежде всего как преподаватель.

Отношения тренера и ученика несказанно сложнее и многостороннее, поэтому в своей группе — в своей творческой лаборатории — я совсем другая, иначе себя веду, иначе воспринимаю поведение окружающих. Успех моего ученика в гораздо большей степени моя заслуга, чем успех студента. Это мое любимое дело. Поэтому я занимаюсь, как, наверное, и всякий тренер, такими делами, которые в число моих формальных обязанностей не входят. Я еду к художнику с учеником: «Посмотрите, какой он. Давайте подумаем, какой сделать костюм к таким-то и таким-то танцам». Потом прихожу в ателье, когда должны раскроить ткань. Вижу — цвет не тот, который нам нужен. Про-.шу: «Дайте, пожалуйста, нам ткань на руки, мы покрасим».— «Нет, не можем, не положено». Иду к директору: «Разрешите взять ткань с собой и отнести в красильню».— «Вот вы заберете ткань в красильню, а она у нас уже выписана!» И на все эти разговоры уходит день. Я бы с большей пользой провела этот день на катке, занималась с учеником тем, чем мне положено с ним заниматься, Ну, а кто бы возился с костюмом? Кто бы пошел в красильню? Допустим, сам спортсмен. Но 15 лет — такой возраст, что не в каждый кабинет дверь откроешь, а случается, что надо немало по кабинетам походить, чтобы чего-то добиться... Или привожу спортсмена в салон, чтобы его постригли так, как это требуется для танца. Конечно, ребята могут и сами о себе позаботиться, но не всегда знают, как к этому подступиться. И естественно, что если я возьмусь за дело сама, то получится быстрей. Иногда трудно и некогда объяснять — сделать самой проще. Могут, правда, помочь родители. Когда я сама каталась, это было принято. Теперь иное. Хорошо, если родители проявляют хотя бы интерес к тому, как там их дитя занимается.

Расскажу об одном случае. Катался мальчик. Катался и катался, ни шатко ни валко. Потом был контрольный урок, после которого я ему сказала: «Ты очень плохо подготовлен. За весь этот период, во время которого тебе уделялось столько же внимания, что и твоей партнерше, ты не взял того, что взяла она. Она ушла вперед, ты не в состоянии в оставшееся время ее догнать; значит, выступать вам вместе нельзя. Поэтому на сборы ты не поедешь. Видимо, тебе не стоит заниматься тем, чем тебе заниматься всерьез не хочется». На следующий день прибегают родители. Я их вижу впервые в жизни. «Как же так? Мальчик нам говорил, что все в порядке, а теперь его чуть ли не выгоняют из группы!» — «А где же вы были раньше?» — спрашиваю. Но вопрос этот, я понимаю, риторический. Я знаю, где корни их равнодушия: их устраивает, что парень при деле, что кто-то о нем печется. А у них ведь и других дел хватает..

Здоровье моих учеников, их учеба — это тоже моя забота. Бывает, я сообщаю родителям, какие оценки у их детей. Родителям пе сделают выговор на работе за то, что их ребенок плохо учится, а мне сделают.

Если же родители разделяют с тренером все эти заботы, то тогда тренер становится как бы членом семьи. Так было у нас с Леной Чайковской. Когда мы приезжали с каких-нибудь соревнований, сразу ехали все вместе к нам домой, обедали, ужинали, говорили. Не было такого торжества, праздника, в котором бы Лена не принимала участия, об этом и речи не могло быть. Мои родители относились к ней настолько горячо, что умели в каких-то острых житейских ситуациях видеть ее человеческие достоинства, о которых я могла и забыть иод влиянием обиды. Обиды были. Обиды переживались тем горше, а драмы том чувствительнее, что мы были ближе с ней, чем это бывает в самой тесной дружбе.

Как часто мне сейчас случается узнавать в себе своего тренера. Как и она, я могу про себя забыть. Забыть, что наступил летний сезон. Забыть, что надо подумать о летнем туалете. Мама за этим следит. Мама меня пилит: «О чем ты думаешь? Посмотри, что ты напялила на себя! Розовая куртка и зеленые штаны!» — «Мама, ну ничего, я сейчас как-нибудь доеду до катка». И Лена Чайковская точно так же могла прийти на тренировку в каком-то платье старушечьем или еще в чем-то несуразном. Или в плохом настроении: смотрит, как мы тренируемся сами, ни слова не говорит... Всякое бывало... Это жизнь, со своими проблемами...

Когда заканчивался сезон, мы искали Лене подарок, не простой, не формальный, но особенный. Нас было трое. Чайковская была для нас всем. Она всегда борется за своих учеников. Точно так же она отстаивала и нас с Сашей, но мы не всегда об этом знали. Когда Саша заболел, многие говорили, что это для нас конец, но она яростно билась за нас, как сейчас бьется за других своих учеников, это ее профессиональная особенность. Я так не умею. Позже у нас с ней началось тренерское соперничество. Но у меня нет ничего, кроме благодарности, к ней за все, что она для нас сделала.

Мы были для нее «благодатным материалом». Мы читали ее мысли, мы умели ее понимать. Между нами в чем-то очень важном для совместного творчества было принципиальное сходство. Но разве можно назвать нас идеальными учениками? Разве не проявляла она терпение ангельское, разве не несла она крест наших «неповторимых» личностей? Кто еще мог выносить мой ужасный характер? Рушились ведь стены во дворце, когда мы спорили о каких-то движениях. Она, как мне помнится, считала меня даже немного сумасшедшей... А как я Лену ревновала, когда она при нас уделяла кому-то хоть какое-то внимание. Ставила кому-то танцы при нас. Я этого вынести не могла! Малейшее проявление симпатии, даже чисто человеческой, к кому-либо у нас па глазах выводило меня из себя (а Саша меня всегда успокаивал). Так я не ревновала мужа,— правда, он не давал повода. И друзей — не было таких близких. Нас с Леной связывала большая близость, чересчур большая. Мы люди разного душевного склада при очень большом, чисто женском сходстве характеров. Мы одного заряда, поэтому при приближении происходило отталкивание. Сколько взаимных обид мы нанесли друг другу! Достаточно вспомнить случай, когда мы попросили кубинскую балерину посмотреть нашу румбу в 76-м на «Московских новостях». Мы ее сами позвали, без ведома Чайковской. Если б Наташа с Генрихом привели на тренировку кого-то: «Поглядите, у нас что-то не получается», просто страшно подумать, что бы со мной было.

Ей пришлось вынести многое из-за нас. Иногда мы прямо были в этом повинны, иногда косвенно. Говорили, например: «Пахомова сама делает свои танцы. Ведь у Ли-ничук пет таких танцев. У Зуевой нет. Значит, Пахомова их сама себе сочиняет». Но это же неправда! Просто Чайковская такой человек, что никогда не выставляла себя на передний план, никогда не садилась впереди на собрании. И мы привыкли садиться подальше, сидеть потише. Она никогда не извлекала ни малейшей выгоды для себя из своего положения, а ради нас готова была лезть на рожон. В прессе хвалила. Я помню, она написала где-то,— я такого про своих учеников никогда не скажу, даже если от этого будет зависеть их судьба: «Пахомова безумно талантлива». Так нельзя писать, хотя бы из чисто воспитательных соображений.

Ее била дрожь, когда мы выступали. И вместе с тем она могла сказать и такое, что я до сих пор забыть не могу. Это было на чемпионате Европы в Женеве в 76-м году. Я сижу в раздевалке, готовлюсь к выходу. Передо мной выступали Линичук и Карпоносов. Она их выводила. Я в своем предстартовом состоянии, уже завязываю шнурки на ботинках. Входит Чайковская с победоносным видом и возглашает: «Ну вот, для меня чемпионат Европы закончился!» Я встаю, иду на старт, во мне все ходуном ходит, мне не пришло в голову, что она настолько в нас уверена, что не сомневается в нашей победе.

Чайковская сложный человек. Я тоже сложный человек. Я совершала поступки, не сообразные с этикой и тактом. Она совершала поступки, казавшиеся мне чуть ли не предательством. Но все это было, как мне теперь представляется, естественным для той лихорадочной жизни, которой мы жили. Все это укладывалось в рамки сложившихся между нами отношений, измерялось одними и теми же мерками.

Хочешь не хочешь, но если уж ты пожил на свете, всегда обращаешься к опыту прошлого. Я не жалею об ушедшем времени и не хочу его идеализировать. Многое сейчас изменилось к лучшему. Но кое-что к худшему. Рационализма стало больше. Романтики — меньше. Разу-зумеется, мои наблюдения ограничиваются сферой спортивной жизни, хорошо мне знакомой.