Tulup.ru - Клуб любителей фигурного катания

Мелочи-противопоказаны!

Страницы: 1234567891011   
 

В большом спорте не бывает мелочей. Они ему категорически противопоказаны. Я, конечно же, могла бы назвать множество примеров, когда мелочи грозили сорвать выступление. Подавляющее большинство из них возникали как бы случайно, но затем, при пристальном изучении, оказывалось, что за ними — процессы вполне реальные, только, к сожалению, не познанные до конца.

Но не буду голословной. Возьму один случай, едва не ставший трагическим и для самих спортсменов, и для всего нашего фигурного катания. История эта в общих чертах известна читателям. Но детали остались либо на втором плане, либо вообще не попали в объектив внимания. А именно они и показывают суть дела, вскрывают те негативные процессы, которые способны уничтожить многолетние усилия и спортсменов и тренеров, уже достигших высшего уровня.

Итак...

Шел чемпионат Европы 1975 года в Копенгагене. Для Людмилы Пахомовой и Александра Горшкова он складывался вновь счастливо. Новая программа была встречена овацией и всеми зрителями, и, судя по оценкам, судьями. В пятый раз золотые медали чемпионов Европы достались моим ученикам, и ничто не предвещало каких-либо осложнений на пути к олимпийским наградам будущего сезона.

После заключительной пресс-конференции я сразу же, не дожидаясь Милу и Сашу, Гену и Наташу (они стали во второй раз бронзовыми призерами чемпионата), уехала в гостиницу: уж очень устала за эти дни. Надо ведь учитывать, что перед соревнованиями танцоров закончили свои выступления, длившиеся три дня, одиночники, и Володя Ковалев первым из советских спортсменов завоевал золотую медаль европейского чемпиона. Пять суток круглосуточной тренерской вахты подкосили и меня, хотя я давно уже научилась рационально распределять силы на весь наш утомительный сезон.

Итак, уезжаю в гостиницу. Через час приехали спортсмены. Я уже начала тревожиться, где же задержались Мила и Саша, когда они постучали в дверь моей комнаты. Как всегда, мы начали вспоминать какие-то детали танца, делиться своими ощущениями, реакциями. И тут вдруг выяснилось, что чемпионов надолго задержали на льду для того, чтобы сфотографировать. И еще выяснилось, что вообще съемка эта была абсолютно ненужной.

А ведь зал, где шли соревнования в Копенгагене, был сконструирован явно неудачно. Он практически был полуоткрытым, там гуляли сильнейшие сквозняки. Там холодно так, что даже хорошо одетый зритель к концу соревнований не выдерживал. Что уж тут говорить о спортсменах, которые катаются в легких костюмах.

Если бы меня предварительно спросили, можно или нельзя сниматься Пахомовой и Горшкову в этом зале после соревнований и пресс-конференции, я бы сразу ответила отказом. И вот почему. Дело в том, что я знала, что Горшков подвержен простудам. Что время от времени у него разыгрывается невралгия. Что у него вообще легкие слабоваты. Горшков ни разу за все годы нашей работы не задерживался после проката программы на льду. Он немедленно набрасывал шерстяную куртку или вообще уходил со льда. А здесь ведь был, повторяю, не обычный теплый каток, здесь холод стоял неимоверный.

Все это знает тренер. Все это и положено знать именно ему, и человек со стороны это знать иной раз просто не может. Словом, если бы я была в тот момент на катке, я бы категорически запретила Миле и Саше фотографироваться вообще. А они, кстати сказать, не просто позировали. Они по просьбе фоторепортера делали сложные поддержки, которые требовали и физических усилий. И повторяли эти поддержки по многу раз.

Нет ничего удивительного, что Саша на катке простудился. Уже в самолете, на котором мы возвращались домой, он чувствовал себя неважно, болела спина. Потом, правда, боль несколько стихла, и он посчитал, что это началась вспышка обычной невралгии, что достаточно будет дома хорошо прогреться, как все пройдет.

При этом надо знать Горшкова: он никогда не жалуется на болезни. Он очень терпелив, вынослив. Это одно из тех качеств, которое помогло ему стать чемпионом. И он молчал в самолете. И только в автобусе, на котором мы ехали из Шереметьева, он, уже совсем побелев от боли, сказал, что спина болит, что проклятая невралгия появилась вновь.

Перед тем как расстаться, мы договорились, что на следующий день они вызовут врача, — ведь до отъезда на чемпионат мира оставались считанные дни. Чемпионат тогда, в 1975 году, проводился в высокогорном американском городе Колорадо-Спрингс, и команда выезжала туда заранее, чтобы хорошо акклиматизироваться.

Вначале у Милы и Саши побывал врач сборной.

Потом и другие врачи... Ориентируясь на ощущения самого Саши и на его заявления о том, что у него и ранее были подобные приступы и они якобы всякий раз вызывались невралгией, они ему и рекомендовали соответственные методы лечения. Горячие ванны, после которых он несколько раз терял сознание. Массажи, после которых ему становилось так плохо, что впору было «неотложку» вызывать.

Через день я потребовала, чтобы Мила обратилась к серьезным специалистам. Но здесь надо знать психику спортсменов. Представьте себе: через две-три недели чемпионат мира, ты лидер мирового спорта в этой дисциплине, тебе предстоит в очередной раз доказать свое превосходство, ну разве захочется поднимать шум вокруг какой-то там невралгии, чтобы твои соперники (а затем и все специалисты) начали говорить о болезни, о снижении уровня формы и т. д. Словом, Мила и Саша пока лечились домашними методами.

Однако на третий день стало ясно, что дело худо. Посещение нашего диспансера в Лужниках окончательно затуманило ситуацию. После рентгена выяснилось, что сердце у Горшкова сместилось вправо, что с левым легким явно не в порядке, что вообще речь идет не о невралгии, а о чем-то совершенно ином. Тем не менее врачи диспансера в колокола громкого боя не забили и преспокойно отпустили чемпионов мира продолжать свое любительское лечение.

После этого я поняла, что промедление смерти подобно. У меня есть мои добрые друзья-врачи. И я обратилась за помощью к ним. Один из ведущих специалистов клиники Тареева, Н. Мухин, посоветовал мне проконсультировать Горшкова у ведущего кардиолога страны В. Сыркина. Он сам позвонил Сыркину и попросил нас принять.

И вот в сырой зимний день, когда все вокруг серо и безрадостно, когда снег падает и тает, когда кажется, что над Москвой сплошные зимние сумерки, мы встречаемся у дверей институтской клиники. Сыркин, рабочий день которого расписан по секундам и который за этот день намаялся донельзя, ждет нас. Он спокоен. Приветлив. Он настроен даже чуть-чуть иронически. Но как только начинает простукивать — тихонько так, осторожно, такими знакомыми нам с детства короткими движениями пальцев — грудь и спину Горшкова, как выражение его лица едва заметно меняется. Он наклоняет голову. Он прислушивается все внимательнее. И наконец — уже без улыбки — говорит:

— Здесь даже рентген не нужен. Здесь ситуация ясна: в легком есть жидкость. Происхождение ее мне неизвестно. Надо проконсультироваться — и немедленно — со специалистами по легким...

Мне он вполголоса затем добавляет:

—  Вообще не понимаю, как его врачи могли отпустить...

Я спрашиваю, к кому же из специалистов нам лучше всего обратиться. Кто может нас принять, ведь на улице уже темно. Зимняя ночь вступает в свои права. Прием везде давно закончен, остались только дежурные врачи, а нам ведь рисковать никак нельзя.

Сыркин выходит в соседнюю комнату, где стоит телефон. Через две-три минуты он возвращается и советует обратиться в клинику Министерства путей сообщения, где на сегодняшний день работают лучшие специалисты по легочным заболеваниям.

Ночь. Падает мокрый снег. Потихоньку редеют толпы людей, спешащих домой. Надо спешить и нам. Куда? К кому?

И здесь начинается эстафета человеческой доброты и взаимопомощи, которая и приводит затем к спасению Горшкова.

Я звоню своей подруге Людмиле Вещевой. Она звонит своему отцу — тогдашнему министру путей сообщения СССР. Борис Павлович великолепный знаток спорта, сам когда-то им занимался. Он прекрасно понимает всю сложность ситуации. И уже через несколько минут мы можем — без всяких направлений, без всяких предварительных заключений — мчаться в больницу МПС.

Горшков еще не понимает всей сложности ситуации. Он бодрится. Говорит о завтрашней тренировке: вот только покажусь, мол, врачам, пропишут они какую-нибудь успокаивающую микстуру — и на лед. Это, вероятно, и хорошо. Держать себя надо в тонусе. Не раскисать. И самому Горшкову, и мне, и Пахомовой.

А тем временем мой муж пытается остановить на Пироговке какое-нибудь такси. Зеленого огонька нет и нет. Наконец возле нас останавливается «газик»—старенький, потрепанный, звонкий. Шофер — молодой, деловой — спрашивает: «Куда вам?» И тут же говорит: «Нет, не поеду, далеко». Объясняем ему ситуацию. И как только он слышит, что везем в больницу Александра Горшкова, как уговаривать его уже не надо.

Ледяные кочки на улицах. На Волоколамском шоссе. Как ни старается шофер, машину бросает с борта на борт. Качка такая, что и здоровому худо станет. Но Саша держится. Он продолжает говорить о завтрашней тренировке, о сборах в дорогу. Он держится удивительно прямо и когда идем мы по тихой заснеженной аллее к приемному отделению, где нас уже ждут.

Через несколько минут врачи принимают у нас Сашу. Их уже несколько. Все специалисты подняты на ноги. Мы остаемся ждать в приемном покое. Минуты тянутся и тянутся, напряженные и тревожные. Мы сделали все, что могли. Теперь остается только ждать. Людям, привыкшим всегда действовать, самим решать вопросы и проблемы, это особенно тяжело. Мы уже помочь ничем не можем. Мы только ждем. Приговора врачей. Приговора, скажем громко, судьбы.

Наконец дверь открывается. Руководитель дежурной группы врачей сообщает нам, что Горшков должен остаться в больнице. Что сейчас у него из легкого отсосали ту жидкость, о которой говорил Сыркин. Но эта жидкость — свежая кровь. И ее в легком много. В легком, очевидно, лопнул крупный кровеносный сосуд, положение угрожающее, сейчас ищут донора, который мог бы дать свою кровь Саше, но дело это трудное, потому что у него сравнительно редкая группа крови, а переливания потребуются прямые.

Окончательно ситуация проясняется только на следующий день, когда в клинику приедет специально для того, чтобы проконсультировать Горшкова, профессор М. Перельман. А пока только остается удивляться, как смог Горшков самостоятельно дойти до приемного покоя — ведь такая потеря крови!

Прежде чем продолжить эту историю, хочу вернуть читателей к началу этой главы. Видите, как оборачиваются иные «мелочи» для спортсменов, для тренеров, для всего нашего спорта, в конце концов!

Профессор М. Перельман на следующий день был категоричен: операция, и как можно быстрее. Он говорил приблизительно следующее: нет никаких гарантий, что кровотечение остановится, а затем не возникнет в любой момент при первой же большой нагрузке. Только вмешательство хирургов способно обеспечить в будущем здоровье Горшкову.

События развивались сверхстремительно. Несколько минут — и больной подготовлен к операции. Остается только ждать. Снова ждать. И это пострашнее, чем когда стоишь у бортика катка и с замиранием сердца ожидаешь приговора судей.

Операцию профессор „ М. Перельман проделал блестяще. Я слышала оценку ее из уст одного своего знакомого врача, который вообще никогда не склонен перехваливать в таких случаях хирургов. Разрывы на плевре легкого были устранены раз и навсегда. Но...

Потребуется несколько месяцев, пока Горшков сможет приступить к регулярным тренировкам. Конечно, ни о каких поездках за рубеж и думать нельзя. Такие больные только через два месяца начинают ходить, а после этого им надо еще отправляться в специальный санаторий для полной реабилитации.

Мы, конечно, внутренне уже были готовы к такому заключению, но услышать его было, поверьте, ох как тяжело. А еще было тяжелее услышать, как за спиной начался шепоток, разговоры — с Горшковым все кончено, надо быстрее искать замену нашим чемпионам.

Главное, Горшков спасен, он выстоял. И, расставаясь с ним перед отъездом на чемпионат мира в больничной комнате, я сказала ему и при Миле, и при его и ее мамах, и при врачах: «Мы выступим на Олимпиаде, можешь не сомневаться. И наш новый танец еще раз покажет, кто прокладывал дорогу спортивным танцам на игры. Верю в тебя и жду...»

О том, как вел себя Александр в больнице, я могла знать только по рассказам. Уже на второй день он начал заниматься как бы маленькой зарядкой. Досрочно поднялся с кровати. Преодолевая боль в груди, не имея сил даже поднять руку, он приступил... к следующим упражнениям. Он верил, что произойдет чудо и к чемпионату он восстановится. (Профессор Перельман говорил потом мне, что любой малотренированный человек мог в те дни погибнуть. Что Горшков просто герой. И так оно и было.)

А врачи смотрели, как на чудо, даже на его первые робкие попытки передвигаться по комнате. Если бы им даже в те дни сказали, что через две недели Горшков выйдет на лед и все-таки у.летит вместе с Милой в Колорадо-Спрингс, они бы посмотрели на говорившего как на сумасшедшего. А ведь он улетел. И выступал.

Пусть не на соревнованиях, пусть только в показательных, но ведь выступал! И еще несколько раз подряд перед дулами кинокамер и видеозаписывающей аппаратуры демонстрировал всем спортсменам, судьям и руководителям ИСУ наш танец — танго «Романтика», который становился отныне обязательным для всех танцоров.

В Колорадо-Спрингс вообще тяжело выступать. Напомню, что каток там находится на высоте около двух с половиной километров. Кислорода не хватает, требуется длительная акклиматизация. Не раз и не два и на этом, и на чемпионате 1969 года, где я также побывала, уносили прямо с катка фигуристов, которые не выдержали испытания высотой. Горшков и тут выстоял. Прокатав серию танго, он быстро шел за кулисы, чтобы отдышаться, сидел там, успокаивался и снова шел на лед.

Никто не видел того, что происходило с Горшковым. Это была драма и одновременно триумф спортсмена, не рассчитанные на посторонний глаз. Это была драма и триумф, в которых участвовали лишь трое, да еще врач нашей сборной. И счастливый конец был закономерной развязкой, за которой последовали уже полноценные тренировки. На олимпийскую орбиту мы, пожалуй, вышли именно в те дни. Трудности только придали азарт и особую настойчивость в работе.

Но нельзя ли все-таки обойтись без таких неожиданных препятствий? Нельзя ли, учитывая все достижения сегодняшней медицины, сделать все, чтобы спортсмены, чьи организмы на пике формы так легко уязвимы, получили дополнительный защитный барьер?

Можно. И это было сделано. И в сборную пришел новый врач — Ю. Гончаров, чьи решения суровы и безапелляционны и для спортсменов, и для тренеров, и для руководителей команды. Заботливый и жесткий медицинский контроль сделал свое дело, хотя, к сожалению, далеко не все здесь зависит только от знаний и силы воли врача. Словом, изменения к лучшему налицо. Но опыт, который достался такой большой ценой, забывать при этом нельзя.

А вот еще одна история. С другим характером. К медицине отношения не имеющая, связанная только с сугубо тренировочным процессом. История, в которой главным действующим лицом был экс-чемпион мира Владимир Ковалев.

После первенства мира 1977 года, где он стал чемпионом, Ковалев переживал нелегкие дни. Осенью он с трудом восстанавливал форму, хотя в общем и целом мы шли по нашему привычному графику подготовки. Он уже был выработан в течение нескольких лет, этот график, и сам спортсмен и тренер тоже не сомневались, что именно этот график является оптимальным именно для Ковалева — учитывая его темперамент, его спортивные качества,, его, в конце концов, привычки. Ломать что-либо мы не собирались.

Какие координаты в этом графике были главными? Могу сказать. Обычно первую проверку Ковалев проходил на чемпионате «Динамо», в спокойной, даже несколько кулуарной обстановке, где можно, не боясь срывов, проверить себя, свою новую программу. Затем старт на турнире «Нувель де Моску». Третий старт — на первенстве страны (не всегда по полной программе), а затем уже поездки на чемпионаты Европы и мира. В промежутках несколько показательных выступлений, во время которых тоже главное внимание проверке основных блоков, на которых строится здание программы. При этом всегда было известно, что Ковалев на пик психологической и физической формы выходит именно во время крупнейших международных соревнований, где надо защищать честь страны.

К сожалению, перед сезоном 1978 года привычный стереотип приходится ломать. Ни я, ни спортсмен не хотели этого. Но тихий, невидимый, неустанный нажим на меня и фигуриста осуществлялся настолько последовательно и жестко, что мы вынуждены были пойти на форсирование подготовки к отборочным соревнованиям в Одессе.

Этот процесс, конечно, протекал за кулисами, он был совершенно неизвестен широкой публике. Да и руководству Спорткомитета СССР он казался в общем-то вполне закономерным: требовательность по отношению к ведущим спортсменам всегда необходима. При этом мнением тренера никто всерьез не интересовался — в конце концов, и тренер ведь лицо заинтересованное, и полной объективности от него ждать нельзя.

К чему все это привело? Чего стоила эта «мелочь» в перестройке тренировочного процесса самому Ковалеву и нашему одиночному мужскому катанию в том году? Впрочем, зачем задавать этот вопрос: все ведь знают, что в Оттаве на чемпионате мира 1978. года Ковалев отступил на четвертую ступеньку. И на чемпионате Европы он тоже катался ниже своих возможностей, хотя и остался вторым. Зато в Одессе все выглядело так, как будто решение о повышенной требовательности к Ковалеву полностью себя оправдало. Фигурист прыгнул шесть тройных прыжков трех вариантов, пять прыжков в два с половиной оборота, прекрасно справился и с короткой программой и со «школой». Впервые среди оценок «произволки» появились на табло шестерки. И вообще Ковалев был совершенно недосягаем, как и подобает чемпиону, для всех своих соперников.

И только сам спортсмен после выступления ходил как убитый: «И зачем я только сейчас так катаюсь. Не нравится мне все это. Слишком рано, слишком рано...» Если говорить откровенно, я тоже была крайне встревожена, хотя и старалась всячески убедить его в том, что мы сумеем продержаться на пике формы до главных стартов. «Чуть-чуть опустимся, а затем снова подымемся, вот увидишь...»

Но законы спорта, законы, базирующиеся на знании законов природы, законов психологии, обмануть нельзя.

Победа в Одессе была для нас пирровой победой. Хотя почему же это для нас только? Разве только мы виноваты в этом, мы, поддавшиеся нажиму извне, хотя и знали, в принципе, к чему это может привести?

Вот вам и «легкая поправка», «уточнение»...

Значит ли это, что мы должны быть бесконтрольными? Значит ли это, что нас, тренеров, подготовивших не одного чемпиона, нельзя поправить?

Ни в коем случае. Ибо такая обстановка прежде всего нанесла бы удар по нас самим. А вот то, что при всяких уточнениях, при всяких замечаниях и указаниях сверху должно в первую очередь учитываться мнение самого тренера и — не сомневаюсь в этом — самого спортсмена, чт"о все это должно изучаться, взвешиваться, но даже после этого корректироваться с учетом мнения тренера, — это для меня несомненно.

И еще не сомневаюсь в том, что тренер, не единожды готовивший спортсменов высокого международного класса, имеет право и на полное доверие, на эксперимент, и даже — если потребуется — ему можно дать и карт-бланш при подготовке атлета и не только к сегодняшним, но и к завтрашним состязаниям. По однажды пройденному пути идти второй раз, между прочим, легче.

А есть мелочи совсем даже смешные. Во всяком случае, опять-таки смешные со стороны, для непосвященных, для тех, кто не знает тонкостей ремесла и научился произносить штампованные характеристики, определения, формулы. Мы, тренеры, даже не знаем об этих мелочах, пока кто-нибудь ненароком — в письме, бывает,—ке натолкнет на них. Так было и совсем недавно, когда один простодушный мой корреспондент — со злостью даже некоторой — стал упрекать меня за то, что я всегда стою у борта катка, когда выступают мои спортсмены, в одной и той же меховой шапке. И какие только ехидные формулировки не придумал автор письма, чтобы раз и навсегда отвадить меня от зловредной привычки надевать перед телевизором остроконечную мохнатую шапку из,шкурки рыси.

Да, когда тренеры или спортсмены мелькают на экранах телевизоров, любые мелочи их поведения, их одежды запоминаются, вызывают реакцию — не всегда положительную. И об этом надо помнить каждому из нас. Но, с другой стороны, при всем общественном характере наших соревнований они еще для нас являются и актом глубоко личным, внутренним, и — поверьте мне — большинство из нас никогда не сможет специально позировать перед теле- или кинокамерами. Ведь мы о них просто не помним, а если и замечаем, то только зрением периферическим. Если я лично в один прекрасный момент, когда выступают мои спортсмены, начну реагировать на камеры, на объективы, начну позировать и вести себя неестественно — значит, именно в этот момент я перестану быть тренером, всецело погруженным в свое дело, в своих учеников, в их программы, в их мышцы, в их чувства. Я перестану вместе с ними выступать, разорвется нерушимая доселе связь, которая часто давала самому спортсмену дополнительные силы: ведь он до сих пор всегда знал, что тренер с ним и только с ним и что он готов все отдать для их общего счастья на льду!

Ну хорошо, а при чем здесь моя шапка, которая не дает покоя человеку, приславшему мне письмо? И вероятно, не только ему? Даже не вероятно, а наверняка. Да при том, что я много лет надеваю эту шапку только на крупных соревнованиях, на самых ответственных стартах. Ушла давно мода на такие шапки, а я ее надеваю, вожу всегда с собой и буду возить впредь. Возможно, до тех пор, пока не уйдет со сцены все нынешнее поколение моих учеников.

Шапка для них для всех как бы талисман. Они просят меня перед отъездом: «Только шапку свою не забудьте, обязательно захватите. Без вашей шапки на лед не выйдем». Смешно, конечно, поскольку ни в какие приметы никто из нас, конечно, не верит. А вот шапку все равно хорошо бы захватить!

И я беру ее с собой. Старая, я бы сказала, уютная шапка перед стартом немножко успокаивает и меня — своей привычностью — и моих ребят. Она для них как ориентир во время программы. Ориентир и чисто физический, и даже — поверьте — психологический. Тренер на месте, вон она стоит, кивает строго, неулыбчиво: вперед — до победной точки, до последнего аккорда. Остроконечная верхушка шапки чуть покачивается в такт музыке. А может, вздрагивает? Трепещет? Ответить не могу. Я не анализирую в эти минуты своих чувств. Раздвоенность .сознания, повторяю, принесла бы только вред.

Если задумаетесь, начнете припоминать, то и каждый из вас несомненно найдет какие-то вещи, предметы, взгляд на которые действует привычно успокаивающе. Или, наоборот, будоражит. Врачи здесь легко могли бы проанализировать психологически наши действия. Возможно, им паши приемы дополнительной настройки покажутся несколько примитивными, и тем не менее они всякий раз приносят свой результат. Мелочь, пустячок, но разве можно о нем забыть, если в копилку высокого результата идет все!

Последнее время на чемпионатах мира и Европы некоторые тренеры — кто в шутку, а кто и всерьез — начали просто охоту за мой «рысью». Даже деньги некоторые предлагают. Стоимость шапки растет с каждым годом. И надеюсь, что это повышение будет идти еще немало лет.

 
Чайковская Е. А. Шесть баллов. — М.: Мол. гвардия, 1980. — 239 с, ил. — (Спорт и личность. Кн. 39).
Разделы
Шесть баллов. (Чайковская Е. А.)
Почему я стала тренером?
Экскурсия в прошлое
Людмила Пахомова и Александр Горшков
Мелочи-противопоказаны!
Наталья Линичук и Геннадий Карпоносов
Кладимир Ковалев
«Неудобный» тренер
Дорогу осилит идущий
Верные друзья
Синтез спорта и искусства?
Самый обычный день
Вход


Имя
Пароль
 
Поиск по сайту

© Tulup 2005–2024
Время подготовки страницы: 0.027 сек.